Червь - Фаулз Джон Роберт - Страница 89

• Предыдущая
• 89/101
• Следующая

– Я рассказала все, что знаю.

Аскью заглядывает в ее неподвижные глаза, в которых мелькают удивление и растерянность от происшедшей с ним перемены. Услышав ответ, он по своему обыкновению чуть склоняет набок голову в парике, словно ожидает, не прибавит ли она еще чего-нибудь. Но Ребекка молчит. Аскью становится у окна и задумчиво смотрит на площадь. Затем поворачивается к женщине:

– Нам, законникам, мистрис Ребекка, пристала рачительность. Нам надлежит убирать свое жнивье чище, нежели чем прочие жнецы. Для нас и самомалейшее зернышко истины должно иметь неоценимую важность, тем паче в обстоятельствах, когда на истину недород. Мне желательно услышать от вас еще нечто о предметах, воспоминания о которых могут оскорбить ваше нынешнее благочестие.

– Спрашивай. Пусть мои грехи будут мне памятны.

Стоя у окна, Аскью рассматривает в льющемся из него свете твердое, застывшее в ожидании лицо.

– Не стану, сударыня, вновь приводить давешний ваш рассказ – он и без того свеж у вас в памяти. Прежде чем мы начнем, имею сообщить следующее.

Если, поразмыслив прошедшей ночью, вы желаете переменить свои показания, вам это в вину не причтется. Если вы утаили какое-либо важное обстоятельство, если, уступая страху либо по другой причине, изобразили свое приключение не таким, каково оно есть в самой вещи, то с вас за то не взыщут. Даю слово.

– Я ни в чем от правды не отступила.

– И вы подлинно верите, что все было так, как вы представили?

– Да.

– И что Его Милость был восхищен в небеса?

– Да.

– Ах, мистрис Ребекка, как бы мне хотелось – право, хотелось бы, – чтобы это была правда! Но я имею перед вами преимущество. Вы были знакомы с Его Милостью чуть более месяца, притом сами же признаете, что многое он вам так и не открыл. Я же, сударыня, знаю его не год и не два. И я, а равно и прочие его знакомцы видели его, увы, вовсе не таким, каким вы его нарисовали.

Ребекка не отвечает. Она будто не слышит стряпчего. Подождав немного, Аскью продолжает:

– Я, сударыня, под большим секретом поведаю вам нечто об этом человеке.

Когда бы его друзья и родные прознали, что он устремил свои мысли к вам, они бы диву дались, ибо свет не видывал человека столь неблагорасположенного к женскому полу. Между ними ему дали прозвище «Вяленая Треска», оттого что в рассуждении женщин он имел вот именно что рыбью кровь. Притом, сударыня, в прежние годы, невзирая на свое высокое достоинство, он не показывал ровно никакого уважения к господствующей церкви. Застать его коленопреклоненным в храме было столь же невозможно, что и увидеть ласточек выпархивающими из зимней грязи. Могу поверить, что вы, имея охоту покончить с прежней жизнью, не обинуясь, приняли бы помощь от всякого, кто бы ее ни подал. Но чтобы эта помощь пришла к вам от Его Милости – к вам, обыкновеннейшей публичной девке, которую он еще месяц назад знать не знал, – хоть убейте, не поверю.

Стряпчий вновь умолкает и ждет ответа. Ребекка по-прежнему не отвечает.

Аскью подходит к столу и останавливается напротив нее, у своего стула. Все это время женщина неотрывно смотрит ему в глаза. Стряпчему, вероятно, хотелось бы прочесть в ее взгляде, что она колеблется, вот-вот начнет оправдываться, но это все тот же пристально-кроткий взгляд: женщина словно глуха к его увещеваниям. Стряпчий продолжает:

– Уж я, сударыня, не говорю про множество иных происшествий, коим также не могу дать веры. Про то, как вы, быв приведенной в первейшее место языческого идолослужения, имели при самых непотребных обстоятельствах встречу с Господом нашим и Пресвятым Отцом Его. Про еще менее вероятное и почти столь же непотребное приключение в Девонширской пещере. Про то, как нищие мужья и плотники определяются в божества, а Дух Святой принимает женский образ – этакого чуда, сказывал Уордли, даже ваши пророки не знают.

А равно и Вечного Июня вашего. Мистрис Ребекка, вы ведь не какая-нибудь невежественная простушка, не зеленая девочка. Что бы вы сами-то подумали, приведись вам услыхать из чужих уст историю, подобную вашей давешней? Не подала бы она вам подозрение, что либо вы, либо рассказчик не в своем уме?

Не вскричали бы вы: «Не верю, не могу поверить в эту богопротивную гиль!

Нарочно, поди, городит хитрые небылицы, чтобы ими отманить меня от нехитрой правды»?

Казалось бы, тут Ребекке уже не отмолчаться, однако единственным ответом стряпчему остается пристальный взгляд. На самом деле происходит то, что в ходе допроса случалось уже не раз: она слишком долго тянет с ответом. По ее глазам можно понять – по крайней мере предположить, – что причина ее молчания не в том, что она тушуется, колеблется, никак не подберет слова. Нет, паузы словно бы вызваны куда более странной причиной: можно подумать, что Аскью говорит на чужом для нее языке и, чтобы дать ответ, ей надо прежде услышать его слова в переводе. Ничего общего с нахрапистой манерой Уордли, никогда не лезущего за словом в карман.

Временами кажется, будто Ребекка не высказывает свои мысли, а дожидается подсказки от таинственного советчика.

– Я тебе так отвечу: когда Иисус впервые пришел в мир, тоже мало нашлось таких, кто бы поверил и не усомнился.

– Ну-ну, сударыня, грех вам Бога гневить. Это вам-то не верили? Недаром Клейборниха говорила: вам бы не тем заниматься, чем вы занимались, а на театре представлять. Не сами ли вы признались, что сказали Джонсу не правду? Вы, верно, возразите, что лгали в силу обстоятельств, но ведь лгали же?

– Ложь моя на важные предметы не простиралась.

– Побывать в раю, повстречать там Бога Всемогущего и Сына Его – и это не важные предметы?

– Столь важные, что словами не выразить. Я и тогда не имела слов их изобразить, да и теперь не умею. Но что было, то было: да, мне было дано узреть Иисуса Христа и Отца Его, и лик их принес душе моей исцеление и величайшую радость – усладу выше всех земных услад.

– Однако – Господь Всемогущий в образе поселянина, Искупитель – работник на покосе... Прилична ли такая картина?

– Или Отец наш Небесный почитается Богом, лишь когда восседает на престоле в Славе Своей? Или Иисус Христос не Иисус, когда не стенает на кресте? Или ангелы не ангелы, когда я вижу их без крыльев, имеющими в руках не трубы и гусли, но серпы? Я тебе сказывала: мне сызмала внушали, что всякий зримый образ Божества есть обман, сатанинский соблазн. То, что я усматривала вокруг, было не больше как тусклый отблеск, представленный оку телесному, и лишь душою видела я истинный свет, любовь мою вечную и единственную.

– Коль скоро все видимое почитается у вас за обман, следственно, ваше зрение может изобразить вам все что угодно?

– Мое зрение представляет мне телесную вещественность, а не подлинную истину, истина – это свет и только свет. А правда ли, обман ли то, что представляется моему телесному оку, – это мне ведомо не лучше тебя и иных прочих.

Аскью и бровью не ведет, хотя после таких ответов перед ним встает дилемма. Человек нашей эпохи ни на миг не усомнился бы, что Ребекка лжет или по крайней мере фантазирует. Сегодня божества уже оставили привычку являться людям, если не считать Девы Марии, которая нет-нет да и покажется неграмотным крестьянам где-нибудь на юге Европы. Собственно, во времена Аскью подобные явления чаще проходили по разряду католического шарлатанства, к которому правоверные протестанты относились с презрением: ничего другого они от католиков и не ждали. Однако в отличие от нас англичане того времени – даже люди круга Аскью – не были такими уж закоренелыми скептиками. Аскью, например, верит в привидения. Правда, своими глазами он ни одного выходца с того света не видел, но столько слышал и читал об их явлениях, что кое-какие из этих рассказов казались ему заслуживающими доверия – тем более что исходили они отнюдь не от старых кумушек или выживших из ума хрычей. Духи и призраки были в те годы не плодом праздного, падкого до фантазий воображения, они появлялись из вполне реальной ночи, еще не потревоженной ярким освещением, – ночи, которая окутывала отделенную от всего мира Англию, где проживало меньше народа, чем в каком-нибудь районе нынешнего Лондона.

• Предыдущая
• 89/101
• Следующая