Червь - Фаулз Джон Роберт - Страница 79
- Предыдущая
- 79/101
- Следующая
В: Послушать тебя – только их и недоставало. И тебе летучий червяк на паучьих ножках, и женщины, обряженные ворон пугать.
О: А теперь, сударь, слушай такое, чему ты и подавно не поверишь.
Женщина средних лет стояла посредине, а молодая и старая – по сторонам. И вот эти две поворотились и шагнули к третьей, и уж не знаю каким чудом, но в тот же миг они с ней слились, точно как всочились в нее и пропали. Так призраки проходят сквозь стену. И где стояли три женщины, осталась одна – та седоватая, мать. Я это ясно видела, как тебя вижу. А букет у нее в руках уже не алый, как прежде, но разноцветный: из белых, алых и темно-багровых цветов – чтобы мы хоть так поверили, если не поверим своим глазам.
В: Ну, сударыня, уж этакой дичи не даст веры и самый легковерный дурак во всем крещеном мире.
О: Вот ты себе должность и определил. Ведь я тебе ничего, кроме правды, рассказывать не стану, хоть бы эта правда и располагала тебя к подозрениям. Не хмурься, сделай милость. Конечно, ты законник, тебе надлежит приступать к моим словам не иначе как с пилой и молотком. Но помни: слова мои – внушение духа. Не извести бы тебе отменную доску на щепы да опилки. Такая трата тебе мудрости в этом мире не прибавит.
В: Там видно будет, сударыня. Плети дальше свои небылицы.
О: Эта леди – назову ее матерью – приблизилась к нам. Сперва к Его Милости: протянула руки и подняла с колен. А как он поднялся, заключила в объятия. И обнялись они, словно мать и сын, сей лишь час воротившийся из дальних странствий, словно она его целую вечность не видела-не обнимала. А потом она обратилась к нему на неведомом наречии, и голос у нее был тихий и нежности неописанной. И Его Милость отвечал на том же непонятном наречии.
В: Постой-ка, не спеши. Что это был за язык?
О: Я такого никогда прежде не слыхивала.
В: Какие же языки тебе доводилось слышать?
О: Голландский, немецкий. Еще французский. Малым делом испанский и итальянский.
В: И этот был не из их числа?
О: Нет.
В: И Его Милость изъяснялся без труда, точно язык этот ему знаком?
О: И очень знаком. А обычное свое обращение он переменил.
В: В какую сторону переменил?
О: Отвечал почтительно, с видом непритворной благодарности. Я же говорю: как сын, представший после долгой отлучки перед матерью. Ах да, вот еще какое диво: едва она подошла, как он отбросил шпагу, будто бы в ней нету больше надобности. И препоясание, и ножны – все отбросил. Словно бы путь его лежал через места, полные опасностей, но теперь он вновь под родным кровом и все его тревоги позади.
В: Вот вы, сударыня, говорите: «отбросил». Именно что отшвырнул как ненужную вещь или все же бережно отложил?
О: Отшвырнул назад, далеко отшвырнул. Будто и в мыслях не имеет когда-нибудь снова ее носить. Будто все они – и шпага, и ножны, и ремень – были ему не более как маскарадным нарядом и теперь уж отслужили свое.
В: Скажите-ка вот что. Не обнаруживали их взаимное приветствие и беседы, что они прежде уже встречались?
О: Будь они незнакомы, он бы показал больше удивления. Затем он оборотился к нам и представил нас этой леди. Первым Дика: тот по-прежнему стоял на коленях. Леди протянула ему руку, и он с жаром ее схватил и прижал к губам. Тогда она и его подняла с колен. Наступил мой черед. А надобно сказать, что, покуда они беседовали на своем языке, я хоть речей Его Милости не понимала, но ясно услышала, как он произносит мое имя. Не Фанни, а истинное, крестное: Ребекка. До той поры он меня ни разу этим именем не называл. И как он его вызнал – Бог весть.
В: Вы ему своего имени не открывали? Ни Дику, ни кому другому?
О: Даже в борделе не открывала. Разве мамаше Клейборн.
В: Стало думать, от нее он и уведомился. Дальше рассказывайте.
О: Встала леди передо мной и улыбнулась, как давней подруге, с которой долгое время была врозь, а теперь наконец свиделась. А потом вдруг наклонилась, взяла меня за руки и подняла с колен. Стоит близко-близко, рук моих не выпускает и все улыбается. И смотрит мне в глаза пытливым взглядом, точно желает понять, сильно ли переменилась давняя подруга за годы разлуки. Потом, как бы в знак своей милости, протянула мне трехцветный букет. А взамен сняла с моей головы майский венец и принялась разглядывать. Но на себя не надела, а с улыбкой вновь возложила мне на голову. А возложив, ласково поцеловала меня в губы, как было заведено встарь, тем самым показывая, что она мне рада. Я совсем потерялась. Ну, присела учтиво – дескать, благодарствую за цветы – и ответила ей улыбкой.
Но куда моей улыбке до ее: она-то улыбалась, точно мы давно знакомы. Ну да, как мать или любезная тетушка.
В: Было ли при этом что-либо произнесено?
О: Ни слова.
В: Она и двигалась как леди – вальяжно, с изяществом?
О: С величайшей простотой, под стать своей дочери – а та, как видно, про всяческие принятые у нас ужимки знать не знала и знать не хотела.
В: И все же по виду представлялась особой знатной?
О: Да, и еще какой знатной!
В: А что цветы, которые она вам пожаловала?
О: Цветы были все одинаковые, различались только окраской. Вроде тех, какие среди лета привозят в Бристоль с Чеддарских скал. Их зовут июньские гвоздики. Но эти были крупнее и много душистее. Да и не цветут они так рано.
В: Вы такие прежде видывали?
О: Никогда. Но есть у меня надежда, что вновь их увижу и духом их надышусь.
В: Как – увидите вновь?
О: Дальше узнаешь. Потом леди опять взяла меня за руку и повлекла в недра червя. Ее-то я больше не робела, а войти внутрь было боязно. Я и поглядываю через плечо на Его Милость: как, мол, прикажете? Он же приложил палец к губам: «Молчи», – и кивнул на привечавшую нас женщину – на мать – в знак того, чтобы я ее слушалась. Я перевела взгляд на нее, и она, видно, угадала мой вопрос и точно как ее дочь сложила руки перед собой. И тоже улыбнулась – это, понятно, чтобы рассеять мои страхи. Я повиновалась.
Взошли мы с ней по серебряной лесенке, и она ввела меня в свою карету – или гостиную... Не знаю, как и назвать. Нет, не гостиная – чудо из чудес, покой со стенами из горящих самоцветов: тех, что я снизу заприметила.
В: Его Милость и Дик последовали с вами?
О: Да.
В: Но первой леди ввела тебя?
О: Меня.
В: Не дивилась ли ты, что тебе, шлюхе, – и такой почет?
О: Как не дивиться. Так дивилась, что слова вымолвить не могла.
В: Расскажите-ка еще про тот покой. Что за самоцветы его украшали?
О: Цветом все разные. Какие горели ярче, какие не слишком, иные граненые, иные круглые. И располагались они по всем стенам, а частью и на потолке. И многие несли на себе знаки, как бы показывающие, что всякий из тех камней имеет волшебные свойства или тайное назначение. Но мне эти знаки неведомы. А еще многие имели возле себя маленькие часы – не заведенные, правда: стрелки стояли на месте.
В: С обозначением каждого часа?
О: Были обозначения, да только не такие, как принято у людей.
В: Сколь пространен был тот покой?
О: В ширину – футов десять – двенадцать, в длину же был вытянут футов на двадцать. Высоты такой же, как ширины.
В: Как он освещался?
О: Были на потолке две большие плиты, через них и падал свет. Неяркий, не такой, как испускало из себя око червя.
В: Плиты?
О: Как будто бы из дымчатого или, как я сказывала, млечного стекла, и что за ними было, что производило этот свет, не разглядеть.
В: Мебелей, шпалер не имелось ли?
О: Когда мы вошли, ничего этого не было. Но леди тронула пальцем один самоцвет, и дверь за нами затворилась – сама собой, как и открывалась, каким-то невидимым устроением. А серебряная лесенка сложилась, и тоже будто по своему произволению. Тогда леди тронула другой камень – а может, прежний, – и от обеих стен откинулись не то скамьи, не то другие какие сиденья. Как это сделалось, не знаю: стало думать, не обошлось без каких-то пружин и петель, как у потайных ящичков в комодах. Она же пригласила нас сесть: Его Милость и Дика по одну сторону, меня – по другую. Я опустилась на скамью, а она обтянута белой кожей, нежнейшей шагренью, и седалищу моему было мягко, как на пуховой перине. А леди отошла в дальний конец покоя и притронулась к другому самоцвету, и растворился шкап, а в нем – множество пузырьков и склянок дымчатого стекла. Совершенно как в аптекарской лавке. Верно не скажу, но в одних, похоже, были порошки, в других – жидкости. И достает леди одну склянку с чем-то золотистым наподобие Канарского вина и наполняет три хрустальные стопки. А стопки тонкого стекла, не граненые, чудо какие легкие. Наполняет она их и как простая прислуга подносит нам. Я сперва пить остерегалась: не зелье ли какое, а потом гляжу – Его Милость пьет и не боится, и Дик с ним.
- Предыдущая
- 79/101
- Следующая
