Враг женщин - Гюнтекин Решад Нури - Страница 25

Ты был капризным, стеснительным, боязливым юношей, Недждет. Но ты любил, а любовь может из любого человека сделать героя.

Мы с тобой были вместе и в школе, и в армии. Я присматривал за вьючными животными, ты работал писарем в канцелярии батальона. Нам можно было не бояться, что нас убьют. Но ты-то любил, как я уже говорил. Ты горел желанием совершить что-то исключительное.

Однажды ты сказал мне:

— Я ухожу из канцелярии, Хомонголос. Я хочу на передовую, хочу сражаться вместе с другими нашими товарищами.

Я удивленно взглянул на тебя. «Ты, ты, который в школьные годы боялся молнии, прятался от грозы под одеялом? Помнишь, как я тебя успокаивал, говорил, что я рядом и тебе нечего бояться?» — хотелось мне сказать тебе, но я промолчал. Ты и так понял меня без слов.

— Ты не понимаешь, Хомонголос, — ответил ты. — Я люблю Ремиде. Я, как ее жених, должен отличиться.

Я, как всегда, пошутил:

— Я не понимаю и не пойму. Ремиде твоя невеста. Рано или поздно она станет твоей женой. Зачем же нужно ради этого еще совершать какие-то подвиги, геройствовать?

Ты рассерженно повторил:

— Зря, Хомонголос… Бесполезно объяснять.

Я с наивным видом уставился на тебя и равнодушно пожал плечами:

— Правда твоя. Я не могу понять таких вещей. Делай, как знаешь.

Я сказал «не понимаю», Недждет. Но на самом деле я очень хорошо понимал, что за пламя сжигает твое сердце. Я ничего не сделал для того, чтобы отговорить. Ты был счастлив. Ты любил и был любим. Когда человек достиг такого счастья, что еще ему может понадобиться в этом мире? Если бы ты даже умер, то не испытывал бы печали.

Но на передовой тебя ждало то, что гораздо хуже смерти. Разорвавшийся рядом снаряд обезобразил твое лицо. Твой прекрасный облик стал маской хуже и страшнее, чем у Хомонголоса. Если бы ты выжил, ты был бы несчастен. Все бы в ужасе отворачивались от тебя. Кто-то, завидев тебя, смеялся бы, кто-то испытывал отвращение. Нашлись бы наверняка и такие, кто жалел бы тебя. Но эта жалость была бы для тебя горше насмешки, позорнее оскорбления.

Благодари же Аллаха за то, что тебе не довелось существовать в таком жалком виде, что все это быстро закончилось.

Аллах, что за скорбный это был день! Ты не знаешь, что я вынес тогда, когда защищал тебя от всех этих глупцов, от Ремиде и даже от тебя самого. Ремиде билась у твоих дверей в истерике: «Я хочу еще хоть раз увидеть его!» И ты в полубреду просил меня, целовал мне руки, плакал, умоляя пустить ее.

Все эти собравшиеся идиоты кричали на меня: «Подлец, зверь, бессердечный!» Они даже угрожали мне.

Но я встал на их пути, как не знающая никаких чувств скала.

Ремиде не должна была увидеть твоего обезображенного, отвратительного лица, превратившегося в сплошную рану. Для нее то, что ты был тяжело ранен, делало тебя еще более привлекательным. Нужно было, чтобы таким ты и остался навечно в ее памяти.

Могу себе представить, что произошло бы, если бы я разрешил ей повидаться с тобой в последний раз. Увидев твою ужасную рану, она закричала бы от страха, даже, может быть, от отвращения закрыла руками лицо, чтобы не видеть этого больше никогда. Ее мечтательные глаза едва ли были способны различить под этой страшной маской твою прекрасную душу. Ты не понимал, что такое безобразие, так и умер, не узнав этого. А Хомонголос был с этим знаком не понаслышке.

Когда она закрыла бы лицо руками и закричала от ужаса, ты бы наверняка заметил это. Ваша любовь стала бы только воспоминанием. Может быть, Ремиде и хранила бы верность этой памяти, у нее хватило бы душевных сил не предать твою память. Возможно, она искала бы на твоем израненном лице то место, на котором можно было бы запечатлеть прощальный поцелуй, место, не тронутое ожогами. А может быть, она, сделав над собой усилие и зажмурившись, просто смогла бы поцеловать тебя. Но холод этого поцелуя на всю жизнь застыл бы на ее губах, и она чувствовала бы его постоянно.

Я воспрепятствовал всему этому, не пустив ее к твоей постели. Столько лет, столько месяцев, столько дней прошло с тех пор. Я больше не видел Ремиде. Может, у нее теперь есть муж и дети. Но я уверен, что она все еще любит тебя.

Ремиде и сегодня больше предана тебе, чем тому мужчине, с которым ее связала судьба.

И этим счастьем ты, Недждет, обязан своему верному Хомонголосу.

Да, человек, который любит и любим, который умирает так, может вечно спать спокойным счастливым сном.

* * *

Но вернемся к тому, что я хотел сказать. Сегодня ночью, лежа под открытым небом лицом к звездам с открытыми глазами я видел сон. Вся наша дружба, наши совместные годы прошли перед моим взором, как обрывки старого фильма. Я хочу и тебе рассказать об этом.

Каникулы заканчиваются. Школа открывает свои двери… Только что начались занятия.

Записывают новых учеников, проходят вступительные испытания, составляют расписание занятий. Во дворе школы сохнут свежевыкрашенные парты.

Я брожу один в какой-то смутной тоске. Школа еще пока пустынна…

Еще никто из друзей не пришел. Никого нет, кроме двадцати-тридцати холостых студентов, проводивших каникулы в школе.

Из тех, кто живет дома, пришел пока только я один. Один из учителей сказал:

— Браво, Зия! Значит, ты любишь школу больше своих товарищей. Ты пришел еще до начала занятий!

Старший смотритель, улыбаясь, вмешивается в разговор:

— Он не пришел, его привезли, господин… Под охраной, как возят в тюрьму или в ссылку. По-моему, никакого значения не имеет то, что он прибыл раньше других.

— Нет, господин смотритель… Не надо меня так унижать в присутствии господина учителя! Я уже исправился.

Смотритель снова улыбнулся:

— Дай Аллах, Зия, дай Аллах. Я надеюсь на это. Ты уже вырос. Может быть, в этом году ты нас порадуешь…

Мы приветствуем друг друга ласковой и добросердечной улыбкой и расходимся. Да, это последний раз, когда мы так улыбаемся, до конца учебного года больше не будет такой возможности.

Может, завтра, а может, даже сегодня вечером меня начнут преследовать за мои проделки — и господин мой старший смотритель, который в школе исполняет роль начальника полиции, приступит к осуществлению жестких мер в отношении моей особы.

Я до сих пор отчетливо помню все перипетии моей борьбы с этим бедным служителем закона.

Кто знает, сколько раз он набрасывался на меня с палкой, сколько раз я разбивал ему голову, бросая комья льда и камни? Сколько раз я ставил ему подножки в темных коридорах школы? Кажется, в этом году бедняга заметно постарел и обессилел, да поможет мне Аллах!

Смотритель сказал учителю правду. От меня страдали не только домашние, но и весь квартал. Все с нетерпением ждали начала учебного года. Для них это был день спасения. Меня силой бросали в телегу и отвозили в школу, после чего восемь-девять месяцев отдыхали от моего присутствия.

Из-за моего поведения мне не разрешалось уже в первые недели после начала учебного года возвращаться домой на выходные. Я должен был по пятницам оставаться в школе, и моя семья могла отдыхать от меня в течение всего года.

Иногда я убегал, выпрыгивая из окон или проскакивая в дверь, когда кто-нибудь заходил, но домой все равно не попадал. Меня ловили по дороге и возвращали в школу. Даже если меня не настигали, мне самому приходилось возвращаться в школу добровольно, после того как заканчивались последние имевшиеся у меня гроши.

В тот день я ходил по школе, засунув руки в карманы новенького, еще не порванного костюма, и с видом философа исследовал все, что меня окружало.

В этом году не нужно было долго прятаться за дверями школы, чтобы, улучив удобный момент, сбежать. Рядом со школьным садом раньше стоял дом, одна стена которого выходила прямо в сад. Теперь этот дом сломали. И я мог, перебравшись через развалины, без труда оказаться прямо на улице. В нашей общей спальне я также обнаружил запасной выход: к одному из окон вплотную приближались ветви большого дерева. Теперь я мог в любую ночь, когда мне вздумалось бы посидеть под луной в саду, спуститься из спальни вниз по этому дереву. Для меня это было легче, чем сходить вниз по ступеням лестницы.