Археолог 1. Солнечный камень - Рудин Алекс - Страница 12

За входной дверью немецкого дома оказался квадратный холл. Двери слева и справа вели в квартиры, а прямо передо мной была деревянная лестница на второй этаж, выкрашенная противной коричневой краской.

Я повернулся к левой двери. Обитая рваным чёрным дерматином, из-под которого топорщились клочья войлока, эта дверь выглядела нищим оборванцем. Ручка бессильно обвисла на одном гвозде, вместо глазка зияла обыкновенная дырка.

Я осторожно взялся за ручку. И в этот момент противный голос за спиной сказал:

– О! Ещё один явился!

Я быстро обернулся. На площадке лестницы стояла женщина в цветастом халате. Халат был небрежно запахнут и стянут пояском. На голых ногах женщины болтались стоптанные шлёпанцы, кое-как подобранные светлые волосы свисали неровными прядями. Подмышкой она держала большой алюминиевый таз.

– Третий день ходят! – добавила женщина, неприязненно глядя на меня. – А толку? Славка пенсию давно пропил! Вчера ко мне приходил занимать. Только шиш я вам дам хоть копейку на водяру вашу, будь она проклята! Нажрётесь, обоссыте весь подъезд, а кто мыть за вами будет?

Я застыл в растерянности. Женщина спустилась по скрипучим ступенькам и больно толкнула меня тазом.

– Дай пройти, алкаш! Встал тут на дороге!

С этими словами она вышла на улицу.

Подумав пару секунд, я вышел за ней. Не глядя на меня, женщина принялась снимать с верёвки высохшее бельё и складывать его в таз. А я направился к магазину.

– Бутылку водки, пожалуйста! – сказал я скучающей продавщице и протянул ей пятёрку. – Половинку хлеба и банку кильки в томате.

Продавщица молча поставила на прилавок бутылку. Одним движением огромного ножа располовинила буханку хлеба и грохнула о прилавок банкой рыбных консервов.

– Спасибо! – сказал я.

До чего же неудобно жить в стране, где ещё не придумали полиэтиленовые пакеты! Хотя, для экологии это несомненный плюс. Но теперь любой желающий мог видеть меня на улице посреди белого дня с бутылкой водки в руках. Учитывая наличие военных патрулей, это меня совсем не радовало. Поэтому я кое-как запихал банку кильки в карман брюк, бутылку сунул за пояс и прикрыл рубашкой. А хлеб понёс просто в руках.

Нагруженный этими припасами, я вернулся к немецкому дому. Женщины во дворе не было – то ли собрала всё бельё, то ли сейчас вернётся за второй порцией.

Судя по тому, что кое-какое тряпьё ещё болталось на верёвке, правдоподобнее был второй вариант. Поэтому я быстро прошмыгнул в подъезд. Стучать в оборванную дверь не стал, просто осторожно потянул её на себя за болтающуюся ручку. Дверь послушно открылась. Я прошёл внутрь и прикрыл за собой створку.

В полутёмной квартире воняло грязными носками, застарелым табачным дымом, немытым телом и ещё чем-то прокисшим. Запах был такой силы, что меня чуть не вытошнило на потемневшие от грязи деревянные половицы. В глубине квартиры – видно, в туалете – журчала струйка воды.

Я постоял, привыкая к вони, а потом прошёл тёмным коридором к двери, ведущей в комнату.

Хозяин квартиры отдыхал. Раскинув руки, он в одежде лежал на широкой двуспальной кровати и похрапывал. Постельного белья на кровати не было. Полосатый матрац украшали жёлтые пятна.

Под исцарапанным полированным столом при каждом шаге позвякивала батарея пустых бутылок. Видно, недавно в квартире был грандиозный загул, после которого хозяин ещё не успел сдать стеклотару. Стол был застелен газетой, на которой стояли два стакана и консервная банка, полная окурков. Рядом с этой импровизированной пепельницей лежала ссохшаяся хлебная горбушка, начатая пачка «Беломорканала» и стояла тарелка с остатками присохших макарон.

Я вытащил бутылку из-за пояса и поставил её на стол. На чистый край газеты положил хлеб, рядом – банку кильки. Ещё раз посмотрел на мирно спящего хозяина квартиры и повернулся к окну.

Меня интересовал подоконник.

Очевидно, хозяин квартиры использовал его как полку для мелочей. Помимо горшка с давно засохшей бегонией, на широком подоконнике громоздились стопки старых газет, лежал рваный носок, очки с одним стеклом, связка самых разных ключей, ещё одна банка с окурками и пустая стеклянная банка с мутными разводами внутри.

Под батареей я заметил деревянный плотницкий ящик. Из него в разные стороны торчали напильники, гаечные ключи и отвёртки. Странно, что хозяин до сих пор не пропил это богатство. Хотя, возможно, он дорожил инструментом, как памятью о прошлой трезвой жизни?

Я отодвинул в сторону газеты. Подоконник был сделан из двух толстых досок. Концы досок надёжно вделаны в кирпичную кладку стен, продольная щель залита белой краской.

Я присмотрелся к краю наружной доски и не сразу, но увидел то, что ожидал. Тонкую, тщательно залитую краской щель старого пропила у самой стены. Если бы я не знал, что он должен здесь быть, ни за что бы не заметил – настолько неровно лежала краска на старом дереве.

Второй пропил ожидаемо обнаружился на противоположном конце подоконника.

Я ухватился руками за толстую доску и осторожно потянул её вверх. Доска даже не шелохнулась. Чёрт! Здесь монтировка нужна, не иначе!

Храп за спиной внезапно стих. Хриплый голос спросил:

– Митька, ты?

Я обернулся. Проснувшийся хозяин квартиры смотрел на меня широко раскрытыми мутными глазами.

– Митька! Приехал? А я тут это… отдохнуть прилёг маленько. Сейчас!

Алкаш сел на кровати и спустил на пол тощие ноги в вытянутых спортивках.

– Щас, Митька, погоди! В себя приду.

– Здравствуй, дядя Слава! – сказал я, делая шаг к нему.

– Ты кто? – недоумённо спросил алкаш. – А Митька где?

– Я его друг, – объяснил я. – Митька просил зайти, тебя проведать. Вот.

Движением руки я показал на выложенный мною на газету натюрморт.

– Ага. Щас!

Алкаш помотал встрёпанной головой, пытаясь прогнать похмельную муть.

– Слушай, плесни малёха, а? Башка гудит!

Я оторвал с водочной бутылки пробку из плотной фольги и налил половину стакана.

– Дядя Слава, открывашка есть у тебя? Или нож?

– На кухне! Да давай так!

Я протянул ему стакан. Дядя Слава принял его дрожащей рукой, пробормотал:

– На здоровье!

И одним махом опрокинул водку в себя.

Я забрал у него стакан. В залежах грязной посуды на кухне отыскал устрашающего вида нож и вскрыл им банку кильки. Лежавшие ровными рядами рыбки скорбно взглянули на меня круглыми глазами.

Прямо на газете я порезал хлеб и снова налил водку – полстакана дяде Славе, и на палец – себе. Выпили.

– Как там Митька-то? – спросил дядя Слава. – Учится? Как уехал – так и глаз к отцу не кажет.

– Учится, – кивнул я. – Сессию на пятёрки сдал. Их с ребятами сейчас на практику отправили в Ростов. А нас – сюда. Вот Митька и попросил меня зайти, посмотреть – как ты живёшь.

– В Ростов? – изумился дядя Слава. – Из мореходки? А там разве море есть?

Мда, прокололся ты, Саня!

– Озеро там есть, – нашёлся я. – Неро. Большое озеро. Ребята на нём специальную технику испытывают. Митька хотел тебе письмо написать, но начальство запретило. Секретная практика!

– Помнит, значит, отца! – умилился дядя Слава. По его небритой щеке скатилась одинокая мутная слеза. – Ну, наливай! За Митьку моего! Настоящего мужика я вырастил!

Мы снова выпили. Остриём ножа я соорудил из хлеба и кильки бутерброд и протянул дяде Славе. Но тот даже не заметил. Вытащил из пачки папиросу, нашарил в кармане спортивок раздавленный спичечный коробок и закурил. Терпкий сизый дым пополз по комнате.

– А я, видишь – совсем один! – всхлипнул дядя Слава. – Жена бросила, сука! Митька уехал. А у меня здесь – никого. Один, как собака. И уехать некуда. Некуда, понимаешь? Тебя как зовут?

– Саня, – ответил я, рукой отгоняя от лица папиросный дым.

– Ты – человек, Саня! И я человек! А разве люди так живут? Целыми днями один-одинёшенек, как сыч. А сыч – это разве человек? Человек – это звучит гордо! Кто сказал, а?