Наставники Лавкрафта (сборник) - Коллектив авторов - Страница 39

Я, конечно, настояла на уточнении.

– Вы напомнили ему, что Квинт – всего лишь простой слуга?

– А то как же! Но вот ответ его был плох.

– И что он сделал? – спросила я после паузы. – Пересказал ваши слова Квинту?

– Нет. Вот как раз этого не сделал, – ей снова удалось меня впечатлить. Но она еще добавила: – Во всяком случае, я уверена, что не сделал. Так он еще и отрицал некоторые случаи.

– Что за случаи?

– Когда они оставались вдвоем, как если бы Квинт был его наставником, и очень важным, а с маленькой леди занималась только мисс Джессель. То бишь Майлс с тем типом уходил гулять и проводил с ним целые часы.

– Выходит, что он увильнул от правды – сказал, что этого не было? – Ответ был мне так ясен, что я добавила: – Понимаю. Он солгал.

– Ох ты! – пробормотала миссис Гроуз. Видимо, это ей не показалось важным, судя по следующему замечанию: – Видите ли, ведь мисс Джессель не возражала. Она этого Майлсу не запрещала.

– А он сослался на это в свое оправдание?

– Нет, – неохотно произнесла она, – Майлс об этом ничего не говорил.

– Не упоминал о гувернантке в связи с Квинтом?

Гроуз заметно покраснела, поняв, к чему я клоню.

– Ну, не высказывал он ничего. Отрицал, – и она повторила: – он отрицал.

Господи, как же мне пришлось нажать на нее!

– Значит, вам стало ясно, что ребенок знал, что происходило между этими двумя негодниками?

– Не знаю, – простонала бедняжка. – Не знаю!

– Да знаете вы все, дорогая моя. Просто вам недостает моей ужасной храбрости, и вы умалчиваете, из робости, скромности и деликатности, даже о том, что в прошлом, когда вам приходилось, без моей помощи, молча терпеть, мучило вас больше всего. Но я вытащу это наружу! Что-то в поведении мальчика дало вам понять, что он покрывал и оберегал их связь.

– Ох, он не смог препятствовать…

– Тому, что вы, осмелюсь утверждать, узнали правду? Но, боже мой, – я разгорячилась от новой мысли, – что же они должны были сделать, чтобы до такой степени преуспеть с ним?!

– Ах, да ведь нынче все уже наладилось! – печально заметила Гроуз.

– Меня уже не удивляет, что вы так странно себя повели, – не унималась я, – когда узнали от меня про то письмо из школы!

– Не думаю, что вела себя страннее вашего! – парировала она простодушно. – И если он так худо поступал раньше, как же он может быть таким ангелом сейчас?

– И в самом деле… да и творил ли что-то плохое в школе! Как же, как это понять? Знаете что, сделаем так, – сказала я, совсем измучившись, – оставьте это на мой суд, но я что-то скажу лишь через несколько дней. Только оставьте это на мой суд! – я сорвалась на крик, и Гроуз уставилась на меня. – Есть направления, в которых я пока не должна двигаться.

Тем временем я обдумала ее упоминание о том, что мальчик иногда очень кстати для нас проговаривался.

– Если вы, упрекая Майлса, назвали Квинта низким слугой, позвольте угадать: он сказал вам, что вы такая же? – По лицу экономки было видно, что я попала в цель. – И вы простили ему?

– А вы бы не простили?

– О да! – Почему-то это нам обеим показалось забавным, и среди ночной тишины раздался наш смех. Потом я продолжила: – В любом случае, пока Майлс общался с мужчиной…

– Мисс Флора оставалась с женщиной. Это устраивало их всех!

Это в некотором смысле устраивало и меня тоже, ибо я чувствовала, что стою перед дверью, скрывающей особые ужасы, и старалась запретить себе заглядывать за нее. Но теперь я узнала достаточно и сумела остановиться вовремя; поэтому здесь я не пролью больше света на этот предмет и ограничусь передачей моих последних реплик.

– То, что мальчик лгал и был дерзок, признаюсь, не настолько впечатляющие образцы естественного поведения человека, какие я ожидала получить от вас. И все же их хватит, чтобы мне быть начеку еще больше, чем прежде.

Рассказ Гроуз о разговоре с мальчиком заставил меня задуматься – хватило ли бы моей нежности, чтобы простить его? И тут же мне стало стыдно, потому что лицо моей подруги выражало безграничное прощение. Это выяснилось, когда, уже подойдя к двери классной комнаты, она спросила:

– Но вы же не обвиняете его, правда?..

– В том, что он скрывает от меня свои отношения с кем-то? Ах, запомните, что я не стану обвинять никого, пока нет новых сведений. Я просто должна подождать.

С этим она вышла и направилась по другому коридору в свою комнату. Я закрыла за нею дверь.

Я ждала и ждала, а дни проходили, и мое напряжение ослабевало. Новых инцидентов не было, и, проводя время с утра до вечера в общении с учениками, я довольно скоро почувствовала, что болезненные фантазии и даже неприятные воспоминания тускнеют, будто буквы, стертые с доски губкой. Я упоминала уже о том, что могла активно культивировать в душе преклонение перед удивительной детской прелестью, и вы можете легко представить себе, что я не пренебрегала этим источником, какие бы камни ни таились на его дне. Трудно выразить всю странность этой попытки бороться с открывшимися фактами; но она, конечно, была бы гораздо более мучительной, не будь столь успешной. Я часто удивлялась тому, как мои маленькие подопечные могли догадываться, что я думаю о них; и то, что эти странные мысли делали общение с ними еще более интересным, отнюдь не помогало мне скрывать их от детей. Я содрогалась от боязни, как бы они не заметили этот мой огромный интерес. Мысленно я часто представляла себе самое худшее развитие событий и приходила к выводу, что в любом случае даже пятнышко на их невинности – при всей их безупречности и предсказуемости – становилось еще одним доводом в пользу риска. Бывали моменты, когда я, повинуясь непреодолимому импульсу, обнимала детей и прижимала к своему сердцу. Поддавшись такому порыву, я говорила себе: «Что они об этом подумают? Не выдаю ли я себя?» Я могла бы легко запутаться в печальных, диких зарослях подобных мыслей; но реальным итогом тех мирных часов, которыми мне удавалось еще наслаждаться, был вывод, что непосредственный шарм моих маленьких воспитанников был маскировкой, действенной даже при подозрении, что они притворяются. Иными словами, я сообразила: если дети что-либо усмотрели в проявлении моих горячих эмоций, то ведь и я, помнится, подумывала, не странно ли заметное усиление их показной ласковости.

Дети в ту пору проявляли чрезмерную и неестественную любовь ко мне; правда, если подумать, это могло быть и просто их чувствительной реакцией на непрестанные танцы взрослых вокруг них и ласку. Почести, обильно воздаваемые мне, признаться, успокаивали мои нервы, и я ни разу не смогла, так сказать, поймать детей на обмане. Они никогда прежде, пожалуй, не старались сделать так много приятного для их бедной защитницы; и дело тут даже не в том, что они усваивали уроки все лучше и лучше, что, естественно, радовало меня больше всего. Брат и сестра развлекали, забавляли меня, устраивали сюрпризы; читали отрывки из книг, рассказывали истории, разыгрывали шарады[15], налетали на меня в костюмах животных или исторических персонажей, но более всего они восхищали меня, представляя «пьесы», которые тайком разучивали и могли часами декламировать наизусть. Не следует доискиваться причин – даже если бы я взялась за это сейчас – тех особых личных наблюдений, корректируемых еще более личным восприятием, которые заставляли меня тогда сокращать часы их занятий. С самого начала дети проявили способности ко всем предметам, общую предрасположенность к учению, которая обеспечила им замечательные успехи. Они принимали от меня задания так, словно любили их, и совершали, ради столь щедрого дара, без принуждения, маленькие чудеса запоминания. Они выскакивали из-за угла не только в виде тигров или римлян, они изображали современников Шекспира, астрономов, мореходов. Случай был до того необычный, что, видимо, это и определило мое решение, которое я и поныне затрудняюсь объяснить иначе: я имею в виду свое неестественно отрицательное отношение к отправке Майлса в другую школу. Помню, что я постановила на время не поднимать этот вопрос и удовлетворилась этим потому, что мальчик выказывал ежедневно поразительные признаки ума. Он был слишком умен, чтобы неумелая гувернантка, дочь пастора, позволила себе его испортить; и самой странной, если не самой яркой нитью в моей тогдашней умственной вышивке было впечатление, которое я не осмелилась додумать до конца, что он находился под чьим-то влиянием, служившим огромным стимулом в его детской интеллектуальной жизни.