Всеблагое электричество - Корнев Павел Николаевич - Страница 96

— Сегодня аншлаг, — отметил я, выбираясь из экипажа.

— Спекулянты озолотятся, — подтвердил Альберт.

Мы вошли в сквер и зашагали мимо многочисленных тележек и лотков уличных торговцев, предлагавших зрителям подкрепиться перед представлением.

— Перекусим в буфете, — решил поэт.

Я спорить не стал. Посещение буфета — это традиция. Сходить в цирк или театр и не заглянуть в буфет — моветон.

Проклятье! До чего же привязчивое словечко!

Встав на краю площади, я окинул взглядом каменную громаду цирка и поежился.

— Да, у меня от этого места тоже мурашки по коже, — кивнул Альберт. — Жуткие вещи творились здесь раньше. Жуткие.

Ходили слухи, что при падших далеко не все зрители возвращались после представлений домой, и хоть документальных подтверждений подобных случаев не сохранилось, истории эти щекотали нервы не одному поколению горожан. Лет тридцать назад власти даже выстроили новое здание цирка — светлое, воздушное и просторное, а на прежнем месте с тех пор выступали только заезжие коллективы и независимые труппы.

Я этим слухам особого внимания не придавал, просто ощущалось в воздухе нечто непонятное, только и всего. Отголоски стародавних страхов? Быть может, и так.

— Экстренный выпуск! Прокруст мертв! — заголосил вдруг сновавший меж людей мальчишка со стопкой газет. — Покупайте экстренный выпуск! Неоспоримый факт: Прокруст застрелен в китайском квартале!

Альберт Брандт немедленно приобрел свежий номер «Столичных известий»; тот состоял лишь из пары листов и целиком и полностью был посвящен легендарному убийце. Поэт в свете газового фонаря прочитал передовицу и выругался:

— Будь я проклят, Лео! Он мертв!

— Я же тебе об этом и толковал, — усмехнулся я со значением.

Поэт уловил недосказанность и уставился на меня с явным неодобрением.

— Я думал, ты говорил о… — из деликатности он не стал упоминать о моем отце, а значит, разозлился не столь уж и сильно, — о прежних временах! Не о новом убийце!

— Я сказал то, что сказал.

— Здесь написано, Прокруста застрелили полицейские при исполнении.

— На месте главного инспектора было бы по меньшей мере глупо утверждать иное.

— Так понимаю, без твоего участия не обошлось?

Я кивнул.

— Рассказывай! — потребовал поэт, огляделся по сторонам и сразу поправился: — Нет, постой! Идем в буфет!

— Внутрь еще не пускают, — подсказал я, но толпившиеся перед цирком зрители Альберта нисколько не смутили.

Он решительно двинулся вперед, без особого труда протолкнулся к широким каменным ступеням, а там откашлялся, прочищая горло, и голосом низким и хриплым потребовал:

— Пропустите!

И люди, не до конца отдавая отчет в своих действиях, начали расступаться. Нам не приходилось ругаться и с боем прорываться вперед, талант моего товарища с легкостью воздействовал на зрителей и прокладывал путь через толпу.

С охраной этот номер не прошел бы. Да Альберт не стал и пытаться, за подобные фокусы вполне можно просидеть все представление в соседнем полицейском участке.

— Управляющего, будьте добры! — попросил поэт, и если в его рокочущем голосе и проскользнула нотка приказа, констебли ничего не заметили, а один из швейцаров вдруг сорвался с места и бросился исполнять просьбу сиятельного.

Толпа вокруг с недовольным видом зашумела, тогда Альберт помахал в воздухе контрамарками, давая понять, что мы вовсе не собираемся воспользоваться связями и пройти внутрь без билетов.

— Спокойствие, господа, только спокойствие! — объявил он непринужденно и добродушно. — Я намереваюсь сегодня исполнять комические куплеты, а мой друг пробуется на роль чечеточника!

Вокруг рассмеялись, и, когда управляющий распорядился запустить нас внутрь, никто вслед и худого слова не сказал.

— Господин Брандт! — Служащий цирка обнял поэта и дружески похлопал его по спине. — Чертовски рад встрече, но, к превеликому сожалению, вынужден вас оставить. Столько дел! Столько дел!

— Поговорим позже, — небрежно кивнул Альберт.

Я дождался, когда мы останемся наедине, и толкнул приятеля в бок.

— Чечеточник, значит?

— Ну, трость у тебя есть, — легкомысленно отмахнулся тот и зашагал через завешанный старыми афишами вестибюль. — Поспешим же, мой юный друг, пока за нами не хлынула алчущая развлечений толпа!

Я двинулся следом и невольно вздрогнул, когда Альберт резко обернулся и спросил:

— Чувствуешь? Цирком пахнет! Цирк — это особый мир, Лео! Цирковые не такие, как мы с тобой, это особый народ, удивительный!

Я воодушевления приятеля нисколько не разделял. В свое время отец вел дела одного средней руки импресарио, и мне довелось вдоволь наобщаться с этими самыми цирковыми. Встречались среди них и хорошие люди, и откровенно дрянные, в целом же воспоминания остались не из приятных.

— Ты бывал когда-нибудь за кулисами? — уточнил поэт, шагая через вестибюль.

— Доводилось, — подтвердил я, не став говорить, что как-то пару месяцев жил в этом самом здании и даже принимал участие в подготовке к выступлениям.

— Удивительный мир! — Альберт прошел в буфет, заказал чашку кофе, рюмку коньяка и посыпанный сахаром лимон, потом поторопил меня: — Ты рассказывай, Лео, рассказывай.

Я попросил принести газированной воды с грушевым сиропом и порцию пломбира с орехами и поведал приятелю о вчерашней стычке с оборотнем в китайском квартале.

— Александр Дьяк — это просто находка, — заявил под конец. — Даже не знаю, что бы делал без его помощи!

— Александр — голова, — согласился со мной Брандт, потом с укоризной спросил: — Но, Лео, почему ты не рассказал мне всего этого раньше?

— Я боялся.

— Боялся?

— Ну да, — подтвердил я, отодвигая от себя пустую тарелку. — Боялся лишить тебя вдохновения. Ты же сам говорил на днях…

— Лео, ты нехороший человек, — вздохнул Альберт Брандт, различив прозвучавшую в моих словах издевку.

В этот момент послышался людской гул, зрители начали быстро заполнять цирк.

Я допил газированную воду и усмехнулся:

— Так понимаю, твоя дама сердца вечером занята?

— Да, она не смогла пойти, — подтвердил поэт с мечтательной улыбкой, — но я сегодня с ней уже виделся и подарил огромный букет тюльпанов. Она без ума от цветов.

— Как оригинально!

— Лео, сарказм тебе не идет, — поморщился поэт, опрокинул в себя остававшийся в рюмке коньяк и предложил: — Идем?

— Идем, — кивнул я, поскольку уже прозвенел второй звонок.

И, прихватив программку и пару театральных биноклей, мы отправились искать наши места.

Как оказалось, неведомый мне благодетель выделил поэту целую ложу, поэтому разместились мы с комфортом и на занимавшую обычные места публику посматривали с нескрываемым превосходством.

— «Лунному цирку» пять веков, представляешь? — сообщил Альберт, раскрыв программку. — Изначально они выступали в Новом Вавилоне, но последние триста лет колесят по Европе. Некоторые номера не менялись со дня основания!

— Очень познавательно, — фыркнул я, рассматривая сцену и ряды сидений, большей частью уже заполненных зрителями.

Засыпанная опилками круглая арена традиционно располагалась в самом центре просторного помещения, свод купола уходил ввысь, ни окон, ни фонарей там не было, и тросы терялись в полумраке.

— Всегда любил узнавать что-то новое, — пожал плечами поэт.

— Всегда любил узнавать что-то полезное, — парировал я.

— Ты скучный, Лео!

— А ты зануда.

— Надо было взять коньяка, — вздохнул поэт, и тут раздался третий звонок.

Потом выступал конферансье, играл сессионный оркестр, кривлялись клоуны — рыжий и белый, фокусник доставал из цилиндра кроликов и голубей, исчезала из закрытой коробки миловидная девица, перекидывались горящими булавами жонглеры. Ничего необычного, все как всегда.

Но скучал я лишь до тех пор, пока не начался номер воздушных гимнастов. Они выступали без страховок и натянутой над ареной сетки, но выделывали при этом под куполом такие фортели, что я просто замер с открытым ртом.