Всеблагое электричество - Корнев Павел Николаевич - Страница 61

Я не спорил. Усталость навалилась тяжким грузом, вновь разболелась голова.

— Я одного понять не могу, Лео, — произнес крепыш, когда мы уже стояли на перроне в ожидании поезда. — Почему ты отпустил ее? Почему дал уйти?

— Это не она, Рамон, — поморщился я и повертел головой из стороны в сторону под тихие щелчки позвонков. — В иудейском квартале порезвилась не она, только и всего.

— С чего ты взял? Ты ведь был уверен, что это твой ростовщик натравил оборотня на банкира!

— Во мне говорила предвзятость.

— И все же?

Я посмотрел на приятеля, тяжело вздохнул и снизошел до объяснения.

— Не совпадают рост и форма челюстей.

— Поясни.

— Убийца из дома банкира — он высокий, возможно, даже выше меня. Длина его шагов чуть больше, чем у меня.

— А если он бежал?

— Нет, отпечатки смазаны не были. Длина ступней — от двадцати девяти до тридцати сантиметров, а это с учетом индекса де Парвиля дает рост убийцы…

— …от двух метров или даже больше. Если только он не карлик.

— Не забывай про длину шага.

— Ясно, — кивнул Рамон. — Что еще?

— Форма укуса, — пояснил я. — В звериной ипостаси у него чрезвычайно широкая челюсть, он запросто вырвал глотку одному из охранников.

— А китаец и мельче, и укус был бы узкий, — вздохнул напарник и досадливо выругался: — Дьявол! Плакали мои денежки!

Я усмехнулся и хлопнул его по плечу:

— Не переживай, у нас ведь с тобой уговор.

Рамон фыркнул и язвительно уточнил:

— Решил все же поохотиться на Прокруста?

— Прокруст давно мертв. Мы выследили одного оборотня, выследим и другого.

— Вот как? — ухмыльнулся Рамон. — Каким образом, хотелось бы мне знать? Что вообще тебе известно о нем, помимо высокого роста?

— Помимо высокого роста? — Я задумался, припоминая увиденное в особняке иудея, и начал перечислять: — Он худой, ступни едва отпечатались, подъем высокий. Шаг левой ноги немного длиннее правой и шире, думаю, он левша. И наверняка приезжий. Такие типы не могут не убивать, он бы уже засветился.

— Да ты просто Шерлок Холмс! — рассмеялся крепыш. — Как думаешь, сойду я за доктора Уотсона?

— Сойдешь за того, кто прикроет меня и заработает на этом деле три тысячи и признательность Банкирского дома Витштейна.

— Признательность оставь себе, — отрезал Рамон, — возьму деньгами. Я справлялся насчет должности ночного сторожа на угольных складах — платят там не так чтобы сильно много.

— Когда выходишь на работу?

— Послезавтра.

— Найду тебя, — пообещал я.

— Уж будь любезен.

В этот момент к перрону подкатил паровоз, мы прошли в вагон и под перестук стальных колес покинули китайский квартал.

Я надеялся, что больше сюда возвращаться не придется. Никогда.

Часть четвертая

Прокруст. Безусловные рефлексы и ускоренная регенерация

1

Страхи токсичны.

Слишком заумно? Хорошо — страхи отравляют.

Сам по себе испуг мимолетен, но его последствия могут проявляться долгие годы, а уж первые минуты людей и вовсе трясет.

Трясло и меня.

Стоило бы поскорее лечь спать — это всегда помогает, но при одной мысли, что всю ночь буду валяться в пустом доме и вслушиваться в скрип ставень, пробрала нервная дрожь.

Не хочу. Только не сегодня.

И я отправился в гости к Альберту Брандту.

В «Прелестной вакханке» дым стоял коромыслом. Разгоряченные зрители курили, пили вино и пожирали взглядами скакавших во фривольной пляске танцовщиц. Да я и сам немного постоял в дверях, наблюдая за сценой, пока не поймал себя на мысли, что гадаю, так ли стройны ножки Елизаветы-Марии фон Нальц…

Аж передернуло всего.

Тогда протолкался к бару и спросил хозяйку, указав на потолок:

— У себя?

— У себя, — подтвердила та и с гордостью добавила: — Весь день работает!

Альберт и в самом деле работал. Когда я поднялся на второй этаж и заглянул в дверь, он склонился над столом и в неровном свете керосиновой лампы что-то увлеченно выводил пером на листе бумаги, но при моем появлении сразу отвлекся, сгреб рукопись и кинул ее в верхний ящик стола.

— Накатило вдохновение? — спросил я, стягивая заляпанные грязью сапоги.

— Лучше! — рассмеялся всецело довольный жизнью поэт, взял лежавший перед ним студенческий перстень и прицепил на цепочку карманных часов. — Я встретил ее!

Заявление это нисколько не удивило; Альберт всегда отличался изрядной любвеобильностью.

Я выставил грязные сапоги за дверь, выложил на полку забытый в кармане брезентовой куртки бильярдный шар и только тогда устало вздохнул:

— Кого — ее?

— Настоящую любовь! Смысл всей своей жизни! Огонь, что согреет и расцветит яркими красками мое унылое бытие.

Сняв куртку, я налил себе воды, мимоходом отметил, что поэт сегодня пьет одну лишь содовую, а потому в излиянии своих чувств вполне серьезен, осушил стакан и усмехнулся:

— Очередная смазливая мордашка?

Киру другу припоминать не стал. Не стоило лишний раз наступать на больную мозоль — у всех этих деятелей искусств и без того крайне подвижная психика.

— Смазливая? — охнул поэт. — Леопольд, продолжишь в том же духе, и мне придется вызвать тебя на дуэль!

— Ого! Так это очередная Прекрасная Дама?

— Не очередная, а единственная и неповторимая! Я ждал ее всю жизнь. Ее и только ее. Красота, от которой замирает в сладкой истоме сердце, чарующие звуки голоса, заставляющие молить о следующей встрече…

Симптомы были прекрасно знакомы, поэтому я уселся на оттоманку и со снисходительной улыбкой спросил:

— И как зовут твою новую даму сердца?

— Она не представилась, — посмурнел Альберт, словно вспомнил о чем-то чрезвычайно неприятном. — Представляешь, Лео? Даже имени своего не назвала! Сказала лишь, что скована не узами брака, а обязательствами, которые превыше ее.

— Но вы условились о новой встрече? — уточнил я, заранее зная ответ.

— Ну да, — спокойно подтвердил поэт и облокотился на стол: — А у тебя как дела?

— Не поверишь.

— Все так хорошо?

— Все так плохо. — Я развалился на оттоманке и напомнил: — Ты говорил о знакомом, у которого можно раздобыть трость?

— Так и хромаешь? Хорошо, завтра заглянем к нему с утра, если у тебя будет время.

— Будет, — подтвердил я и в свою очередь поинтересовался: — Хозяйка сказала, ты работал весь день. Над чем трудишься?

— Тружусь? — задумчиво протянул Альберт, поправляя ладонью расчесанную на прямой пробор шевелюру. — О да! Поэзия — это тяжкий труд, когда все мысли заняты образом…

— Таинственной незнакомки, — вздохнул я. — Но ты ведь не ей оды строчишь?

— Я же говорил, — поморщился Альберт, — поэма «Живущий в ночи»!

Меня передернуло.

— О Прокрусте?

Поэт кивнул.

— Сейчас весь город только о нем и говорит, не минуло это поветрие и меня. Мы, люди творческие, подвержены настроению масс…

— И ты замахнулся на целую поэму?

— Ну да, — рассмеялся Альберт. — Конъюнктура, черт меня дери, но надо же как-то оплачивать счета, тебе ли не знать.

— Торгуешь талантом.

Глаза поэта неестественно посветлели, и он хрипло рассмеялся:

— Распродаю душу по частям, людям нравится! Всегда зовут на бис! В полночь выступаю перед почтеннейшей публикой…

Я невольно поморщился.

Все выступления Альберта неизменно заканчивались одним и тем же — дебошем и мордобоем. Поэт обладал талантом зачаровывать людей звуками своего голоса, а когда его врожденный талант декламатора и отточенный до совершенства дар стихотворца соединялись воедино, в экстаз впадали не только экзальтированные дамочки, но и убеленные сединами господа. На творческих вечерах сиятельного Брандта неизменно творился истинный кавардак, но хозяйка «Прелестной вакханки» просила Альберта выступать вновь и вновь, поскольку заведение всякий раз попадало в светские хроники большинства городских газет.