Ливонское наследие (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 21

Царь остановился, споткнувшись на иноземном слове, но дочитал, от ярости заскрипев зубами. Казнь своего воеводы он спускать был не намерен, приказав замучить два десятка ливонских рыцарей. Но раз дела такие пошли, то орденцы кровью умоются еще раз, он им все прегрешения вспомнит и для острастки накажет еще раз, чтобы накрепко запомнили.

Но спросил дьяка об ином:

— Что за словеса странные и непонятные — инфант террибиль?!

— У толмачей спрашивал, надежа-государь. Рекли, что первое слово гишпанское, так наследника престола там называют, а второе аглицкое, и означает оно ужас, или страх, а может и сновидение кошмарное.

— Так бы и написал, что наследник он козней диавольских, — Иоанн перекрестился на икону после сказанных слов, — а то похваляется речью гишпанской и аглицкой, ученость свою показывая. И страха на нас Кетлер не напустит, сам в портки скоро нагадит.

В устах царя слова прозвучали не шуткой — дыхнуло явственной угрозой, неотвратимой и смертельно опасной. Однако Иоанн Васильевич справился с приступом накатившего гнева, и принялся снова читать послание принца, единственного, кто признал его права законными.

Царь задумался, пробежал еще раз глазами пусть по незнакомым, но несомненно русским словам, вполне понятным. Обижать Магнуса не стоило — зачем лишатся единственного союзника, пусть даже тот в столь шатком положении находится. Тем более, когда за его спиной датский король, что флот на море Балтийском имеет сильнейший, и войско сильное. Да и земли те островные действительно датчанам много лет принадлежали, к тому же бедные они и пользы от них мало.

Есть ли смысл недругов множить, кои добрыми друзьями и даже подручниками стать могут?!

Царь дочитал послание, свернул грамоту и бросил ее дьяку — тот тут же убрал ее в ларец. Припомнил беседу с послом эзельским, решение у него созрело, и он стал негромко говорить.

— Князю Андрейке Курбскому в Юрьев отписать немедленно. Идти на ливонцев всей силою и бить их нещадно. Однако подданных Архимагнуса Крестьяновича не трогать, дома не зорить и обид не чинить настрого. А буде кто провинится — живота лишать как вора. Нам с людьми эзельскими в мире и согласии пребывать надобно. А станут ливонцы на них нападать, то воеводам эти нападки отражать. Чухонцам, что в земли эзельские бегут — препятствий не чинить, пусть подданство Архимагнуса принимают.

Иоанн Васильевич посмотрел в окно, дьяк усердно скрипел пером, записывая царское повеление. Затем продолжил говорить тем же властным, но негромким голосом:

— Воеводам нашим еще отпиши в Раковор и Нарву. Буде чернецы али попы, что Архимагнусу служат, в церкви приходить паству окормлять — то помогать всячески и вернуть им те пристанища. Ущерба не чинить и деньги не взыскивать. А кто корыстолюбцем окажется — наказание последует. И допиши князю — пусть с сим Архимагнусом встретится. И по делам нашим разговор тайный с ним вести будет. А о том сейчас скажу…

— Пропащий ты человек, Магнус — всю жизнь старался бороться за идеалы, которые пока недостижимы. Да и как сделать лучше того, кто всю жизнь занимался разбоем, — молодой епископ тяжело вздохнул. За эти семь недель он, с одной стороны, свыкся с новым телом и юностью, а с другой, в нем постоянно прорывался вечно брюзжащий старик, чьи идеалы погибли в 1991 году. А ведь он искренне верил в коммунистическую идею, хотя считал порочными насильственные методы ее воплощения в жизнь.

Все они такие Магнусы — двадцатый век стал кровавым, ибо идеология не терпит оппозицию, а оппоненты истребляются без малейшего сожаления. Дед Магнуса юношей ушел на войну с германцами в 1914 году, получил чин прапорщика через год. А вот в 1918 году сделал выбор, хотя сам полковник. Йохан Лайдонер уговаривал молодого штабс-капитана этого не делать. Но дед ушел в революцию, добровольно вступив в Красную армию, и служил в Эстонской дивизии красных стрелков, став командиром батальона. Был в правительстве Эстляндской Трудовой Коммуны помощником у Августа Корка, работал вместе с Яном Анвельтом и Виктором Кингисеппом. Встретился в Нарве в газете «Кийр» с выпускницей Смольного института благородных девиц, что надела красную косынку и со всей страстью ринулась в пламя революции, в котором она и сгорела, оставив безутешному деду сына — отца Магнуса. А дед с трехлетним мальчиком вернулся в Эстонию — тогда это было еще можно сделать, и как он сказал перед смертью пятнадцатилетнему внуку, совершенно добровольно, выполняя задание Коминтерна. И попался сразу же — в мятеже 1 декабря 1924 года он не участвовал, но был посажен на пять лет. После «отсидки» работал на сланцевых шахтах, стал инвалидом после аварии. В 1940 году работал в наркомате промышленности и дожил до преклонных годов — но уже никогда не брал в руки оружие.

И пережил всех деятелей ЭТК — Кингисеппа расстреляли в 1922 году, поймав на нелегальной работе. Корк и Анвельт сгинули в 1937 году — став «врагами народа» — «революция пожрала своих детей», как сказали по подобному поводу французы, известные возмутители спокойствия, вытащив на площади изобретение доброго доктора Гильотена.

Отец воевал с немцами с первого дня — в боях за Порхов получил орден Красного Знамени — редкая награда за горячие дни июля 1941 года. Высаживался в десанте на Моонзундские острова — наверное, потому сам Магнус и оказался на Сааремаа, непонятным образом попав в прошлое, да еще в тело пращура. А его невесту, еврейку по национальности, нацисты зверски умучили под Тарту — до конца своих дней отец не мог слышать немецкую речь, тихо ненавидел и отказался в школе от преподавания этого языка, уговорил его перейти на английский. Отец отошел от боли утраты только через много лет, и снова смог полюбить. Мама была младше его на 18 лет, но убежденным коммунистом — может быть потому, что ее отец в юности тоже воевал в знаменитых латышских дивизиях Красной армии, и погиб при обороне Лиепаи в июне 1941 года — работая механиком на «Тоосмаре» он вступил в ополченческий батальон.

Обычная советская семья, интернациональная так сказать. В подъезде этажом ниже жили Ляйпеннены, муж потомок «красного» финна, жена из Белоруссии, иногда ругались между собой, но исключительно тихо, и не на русском, а употребляя своеобразные эстонские словечки.