Японский любовник - Альенде Исабель - Страница 25

— Лиллиан, охотиться за женихами недостойно!

— Какой ты наивный, Исаак! Думаешь, ты был бы сейчас на мне женат, если бы моя мать не накинула тебе лассо на шею?

— Альма совсем еще шмакодявка. Замужество до двадцати пяти лет следовало бы признать незаконным.

— Двадцать пять! В таком возрасте ей уже будет не найти хорошую партию, Исаак, — всех разберут! — отрезала Лиллиан.

Племянница пожелала уехать учиться в другой город, и тетушка в конце концов уступила. Два-три года высшего образования всякому к лицу, подумалось ей. В семье договорились, что Альма поедет в женский колледж в Бостон, а там рядом будет Натаниэль, который сможет оградить ее от опасностей и искушений этого города. Лиллиан перестала поставлять девушке потенциальных кандидатов и принялась собирать гардероб из круглых, как тарелка, юбок, жилетов и свитеров из ангорской шерсти, пастельных тонов, потому что они как раз вошли в моду, хотя и совершенно не красили девушку с костистой фигурой и резкими чертами лица.

Альма настояла, что поедет одна, несмотря на все опасения тетушки, искавшей кого-нибудь, кто держит путь в те же края, чтобы отправить ее с надежным человеком; и вот девушка вылетела в Нью-Йорк рейсом компании «Бранифф», а там собиралась пересесть на поезд до Бостона. В аэропорту Нью-Йорка она увидела Натаниэля. Родители предупредили его телеграммой, и молодой человек решил ее встретить, чтобы вместе поехать на поезде. Брат с сестрой обнялись с нежностью, накопленной за шесть месяцев с последнего приезда Натаниэля в Сан-Франциско, и сразу затараторили, обмениваясь новостями, пока чернокожий носильщик в униформе вез багаж Альмы к стоянке такси. Натаниэль, пересчитав чемоданы и шляпные коробки, поинтересовался, неужели сестра привезла одежду на продажу.

— У тебя нет права меня осуждать, ты всегда одет как денди, — ответила девушка.

— Ну как твои дела, Альма?

— Я ведь тебе писала, братишка. Ты знаешь, я обожаю твоих родителей, но в этом доме я задыхаюсь. Мне нужно обособиться.

— Ну да. На деньги моего папы?

Эта деталь от Альмы как-то ускользнула. Первым шагом на пути к независимости было получение диплома, не важно, по какой специальности. С призванием девушка пока не определилась.

— Твоя мама повсюду ищет мне мужа. А я не осмеливаюсь сказать, что собираюсь выйти за Ичимеи.

— Альма, проснись наконец! Ичимеи уже десять лет как исчез из твоей жизни.

— Восемь, а не десять.

— Выбрось его из головы. Даже в том невероятном случае, если он снова объявится и будет в тебе заинтересован, ты прекрасно знаешь, что не сможешь за него выйти.

— Почему?

— То есть как почему? Потому что он принадлежит к другой расе, к другому классу, другой культуре, другой религии, у него другой уровень достатка. Тебе нужны еще причины?

— Ну тогда останусь старой девой. А у тебя, Нат, есть возлюбленная?

— Нет, но если появится, ты первая об этом узнаешь.

— Так даже лучше. Можем изобразить, что мы вместе.

— Зачем?

— Чтобы ко мне не клеились всякие дураки.

За последние месяцы внешность двоюродной сестры переменилась: это была уже не школьница в гольфах, новый наряд переводил ее в категорию элегантных женщин, вот только на Натаниэля, хранителя всех ее откровений, не произвели впечатления ни сигаретка, ни аквамариновый костюм, ни шляпка, перчатки и туфли вишневого цвета. Альма оставалась все той же балованной девчушкой, она вцепилась в своего спутника, испугавшись нью-йоркской толчеи и грохота, и не отпускала до самого гостиничного номера.

«Поспи со мной, Нат», — взмолилась она с тем же отчаянным выражением, какое было у нее в детстве, в шкафу для рыданий; но Натаниэль уже утратил невинность, и спать с Альмой теперь означало для него совсем другое. На следующий день они сели на бостонский поезд, нагруженные невообразимым багажом.

Альма представляла себе Бостонский колледж более свободным продолжением школы, которая для нее проскочила незаметно. Девушка торопилась блистать нарядами, вести богемную жизнь, вместе с Натаниэлем ходить по барам и кафе, а в свободное время посещать какие-нибудь занятия, чтобы не расстраивать дядю с тетей. Вскоре Альма обнаружила, что никто на нее не смотрит, что в Бостоне есть сотни куда более соблазнительных девушек, что у двоюродного брата всегда находится повод, чтобы отменить встречу, и что она плохо подготовлена к учебе. В соседки ей досталась толстушка из Виргинии, которая при первой возможности представила Альме библейские доказательства превосходства белой расы. Черные, желтые и краснокожие происходят от обезьян; Адам и Ева были белые; Иисус, возможно, был американец, тут она не уверена. В целом соседка не одобряла поведения Гитлера, но была вынуждена признать, что в еврейском вопросе он не ошибался: евреи — проклятая раса, поскольку они распяли Иисуса. Альма попросилась в другую комнату. Переселение заняло две недели, а новая соседка целиком состояла из маний и фобий, но по крайней мере не была антисемиткой.

Первые три месяца Альма жила в замешательстве, не могла приспособиться даже к самым простым вещам: еда, стирка, расписание уроков; этим всегда занимались ее воспитательницы, а потом самоотверженная тетушка Лиллиан. Альма ни разу в жизни не заправляла постель и не гладила блузку — для этого имелись служанки; не приходилось ей и придерживаться бюджета, потому что в Си-Клифф о деньгах не говорили. Альма удивилась, когда Натаниэль объяснил, что в ее месячную дотацию не включены рестораны, чайные салоны, маникюр, парикмахерские и массаж. Раз в неделю двоюродный брат приходил с тетрадью и карандашом в руке, чтобы приучить сестру к подсчету расходов. Альма обещала исправиться, но через неделю снова была в долгах. Она чувствовала себя чужой в этом надменном, величественном городе; соученицы не принимали ее в свой круг, а молодые люди не замечали, но об этом она не писала тете с дядей, а когда Натаниэль советовал вернуться домой, упрямо повторяла, что для нее что угодно будет лучше униженного возвращения с поджатым хвостом. Альма запиралась в ванной, как раньше — в шкафу, и включала душ, чтобы не было слышно ругательств, которыми она проклинала свою несчастную жизнь.

В ноябре на Бостон всей тяжестью обрушилась зима. Свои первые шесть лет Альма провела в Варшаве, но тамошней погоды не помнила; она была совершенно не подготовлена к тому, что происходило в течение нескольких месяцев. Под натиском града, шквалистого ветра и снега город утратил краски, пропал свет, все стало серым и белым. Жизнь протекала за закрытыми дверями, в ознобе, как можно ближе к батареям. Сколько бы одежды Альма на себя ни натягивала, мороз проникал сквозь кожу и пронизывал кости, стоило ей высунуть нос наружу. Ладони и ступни покрылись обморожениями, простуда и кашель приобрели характер постоянства. Альме приходилось собирать волю в кулак, чтобы по утрам вылезти из постели, закутаться по-эскимосски и перейти из здания в здание, перебирая ногами по льду, прижимаясь к стенам — иначе ветер повалит на землю. Улицы становились непроходимыми, машины стояли, запертые сугробами, которые автолюбителям с утра приходилось атаковать ломами и лопатами; люди ходили ссутулившись, покрыв себя шерстью и мехом, с улиц исчезли дети, птицы и домашние животные.

И вот когда Альма наконец признала поражение и сказала Натаниэлю, что готова позвонить дяде с тетей и попросить, чтобы ее вызволили из этого холодильника, произошла ее первая встреча с Верой Ньюман, художницей и импресарио, сделавшей свое искусство доступным для простых людей в форме платков, простыней, скатертей, тарелок, платьев и, в общем, любых вещей, на которые можно наносить рисунок или штамповку. Вера зарегистрировала свою марку в 1942 году и уже скоро создала новый рынок. Альма смутно помнила, что тетя Лиллиан соревновалась с подругами, чтобы в каждом сезоне первой блеснуть шалью или платьем с новым дизайном от Веры, но о самой художнице Альма ничего не знала. Студентка попала на ее выступление случайно, когда хотела спрятаться от холода между лекциями, и вот она оказалась в зале, где стены были завешаны тканями. Все цвета, сбежавшие от бостонской зимы, спрятались внутри этих стен — дерзкие, причудливые, фантастичные.