Подожди до весны, Бандини - Фанте Джон - Страница 19

• Предыдущая
• 19/41
• Следующая

– Чего ради им не знать? Ты такой же, как все. Только потому, что Папа беден, только потому, что он итальянец.

– Это грех, – твердил Август, яростно пиная заледеневшие комья снега. – Мне плевать, кто он, – и на бедность тоже плевать. Это грех.

– А ты тупица. Балбес. Ни во что не врубаешься. Август не ответил. Они срезали путь по железнодорожной эстакаде через ручей. Шли они друг за другом, опустив головы, тщательно лавируя между высоких сугробов, в которых была протоптана узкая тропа. По эстакаде они пошли на цыпочках, перескакивая с одной шпалы на другую, поглядывая на замерзший ручей в тридцати футах внизу. Тихий вечер с ними разговаривал, нашептывал что-то про мужчину в машине где-то в тех же самых сумерках, и чужая женщина едет с ним. Они спустились с насыпи и пошли по слабому следу, который сами же и протаптывали всю ту Зиму в школу и из школы, через пастбище Альци с огромными полями белого по обеим сторонам тропы, многие месяцы нетронутого, глубокого и мерцающего в рождении вечера. До дома оставалось четверть мили, один квартал за оградой пастбища Альци. Вот здесь, на этом здоровенном пастбище, они провели большую часть своей жизни. Тянулось оно от задних дворов самого последнего ряда зданий в городе, усталые замерзшие тополя, удушенные в смертных позах долгими зимами, – по одну сторону, а ручей, что больше не смеялся, – по другую. Где-то под этим снегом лежал белый песок, некогда очень горячий и превосходный после купания в ручье. Каждое дерево хранило воспоминания. Каждый столбик ограды измерял собой мечту, со всякой новой Весной замыкая ее в себе, чтобы сбылась. Вон за той кучей камней, между теми высокими тополями – кладбище собак и Сюзи – кошки, собак ненавидевшей, однако теперь лежит меж них. Принц, сбитый машиной; Джерри, сожравший отравленный кусок мяса; Панчо, боец, он уполз и сдох после своего смертного боя. Здесь они убивали змей, стреляли птиц, насаживали на кол лягушек, снимали скальпы с индейцев, грабили банки, вершили войны, наслаждались миром. Но в этих сумерках отец их разъезжал на машине с Эффи Хильдегард, и молчаливое белое покрывало пастбища годилось лишь для того, чтобы идти по нему странной дорогой к дому.

– Я ей расскажу, – произнес Август.

Артуро шел впереди, в трех шагах. Он моментально развернулся.

– Не лезь, – отрезал он. – У Маммы и так хлопот полно.

– Скажу. Она его проучит.

– Только вякни.

– Это против девятой заповеди. Мамма – наша мама, и я ей расскажу.

Артуро расставил пошире ноги и загородил проход. Август попытался обрулить его по снегу в два фута глубиной сбоку от дорожки. Голову он опустил, на лице печать боли и отвращения. Артуро схватил его за лацканы драповой куртки и придержал.

– Попробуй только рот раскрыть. Август вывернулся.

– Чего ради? Он наш отец, верно? Почему тогда он так поступает?

– Ты что, хочешь, чтобы Мамма заболела?

– А зачем тогда он так делает?

– Заткнись! Отвечай: ты хочешь, чтобы Мамма заболела? А она заболеет, если узнает.

– Не заболеет.

– Я знаю, что не заболеет, – потому что ты не скажешь.

– Скажу.

Тыльной стороной руки он хлестнул Августа по глазам.

– Я говорю, не скажешь!

Губы Августа задрожали, как студень.

– Скажу.

Кулак Артуро сжался у него перед носом.

– Ты это видишь? Получишь, если скажешь.

Ну почему Августу надо обязательно трепаться? Что с того, если его отец и был с другой женщиной? Какая разница, если мама все равно не узнает? А кроме того, это вообще не другая женщина – это Эффи Хильдегард, одна из богатейших баб в городе. Неплохо для папаши, даже роскошно. Не так хороша, как мать, – нет, но это-то здесь при чем?

– Валяй, бей. Все равно скажу.

Жесткий кулак вдавился Августу в щеку. Тот презрительно отвернулся:

– Ну, давай. Я скажу.

– Дай слово, что не скажешь, или я рожу тебе разворочу.

– Ба. Валяй. Скажу все равно.

Он выпятил подбородок, ожидая любого удара. Это Артуро просто вывело из себя. Ну почему Август – такой кретин? Ему не хотелось бить брата. Иногда ему нравилось Августа шпынять, но не сейчас. Он разжал кулак и в раздражении хлопнул себя по бедрам.

– Но послушай, Август, – взмолился он. – Неужели ты не видишь, что это Мамме не поможет? Ты разве не видишь, что она и так плачет? Да ко всему прочему еще и на Рождество. Ей будет больно. Чертовски больно. Ты ведь не хочешь, чтобы Мамме было больно, ты ведь не хочешь сделать больно своей родной матери, а? Ты хочешь сказать, что подойдешь к своей родной матери и ляпнешь то, от чего ей будет просто дьявольски больно? Разве это – не грех?

Холодные глаза брата мигнули от убежденности. Пар его дыхания затопил все лицо Артуро, когда Август резко ответил:

– А он? Он тогда, наверное, греха не совершает. Хуже, чем я могу совершить.

Артуро заскрипел зубами. Сорвал с себя шапочку и швырнул в снег. Он воззвал к брату обоими кулаками:

– Да будь ты проклят! Ты ничего не скажешь.

– Скажу.

Одним ударом он подрезал Августа – слева в висок. Братец качнулся назад, потерял в снегу равновесие и хлопнулся на спину. Артуро оседлал его, и двое закопались в пушистом снегу под ороговевшей корочкой. Его руки сцепились у Августа на горле. Жал он крепко.

– Скажешь?

Холодные глаза оставались прежними.

Август лежал без движения. Артуро таким его никогда раньше не знал. Что делать? Бить? Не ослабляя хватки на шее Августа, он перевел взгляд на деревья, под которыми покоились его дохлые собаки. Закусил губу, тщетно ища в себе ту ярость, что позволила бы ударить.

Слабым голосом он попросил:

– Ну пожалуйста, Август. Не говори.

– Скажу.

И он размахнулся. Казалось, что кровь хлестнула из братниного носа тут же. Артуро пришел в ужас. Он сидел на Августе верхом, коленями прижимая его руки к земле. Видеть лицо Августа было непереносимо. Под маской крови и снега Август презрительно улыбался, и красный поток заливал его улыбку.

Артуро встал рядом с ним на колени. Он плакал, всхлипывал, положив голову Августу на грудь, закопавшись руками в снег и повторяя:

– Прошу тебя, Август. Прошу! Можешь взять себе все, что у меня есть. Можешь спать с любого края постели, где захочешь. Можешь забрать у меня все деньги на кино.

Август молчал, улыбаясь.

И Артуро снова рассвирепел. И снова ударил, слепо вбивая кулак в этот холодный взгляд. И сразу же пожалел об этом, корчась на снегу возле неподвижной безжизненной фигуры.

Наконец, разгромленный, он поднялся на ноги. Отряхнул снег с одежды, натянул поглубже шапочку и пососал кулаки, чтобы согреться. Август по-прежнему лежал, кровь все текла у него из носа: Август-победитель растянулся у его ног, как мертвый, хотя кровь еще идет, закопан в снегу, а холодные глаза одним блеском выдают его безмятежную победу.

Артуро слишком устал. Теперь уже наплевать.

– Ладно, Август.

Август не пошевелился.

– Август, вставай.

Не принимая протянутой руки Артуро, тот поднялся на ноги. Он стоял тихо в снегу, вытирая лицо платком, смахивая снег со светлых волос. Кровотечение остановилось только минут через пять. Они ничего не сказали друг другу. Август бережно дотрагивался до своей распухшей физиономии. Артуро наблюдал.

– Ну что, все в порядке?

Тот не ответил, ступил на тропинку и зашагал к домам. Артуро двинулся за ним, примолкнув – от стыда: от стыда и от безнадеги. При свете луны он заметил, как Август хромает. Однако не столько настоящей хромотой – скорее то была карикатура, так неженка натруженно и виновато ковыляет после первой поездки верхом. Артуро пригляделся. Где он видел эту походку раньше? У Августа она получалась так естественно. И тут он вспомнил: именно так Август обычно выходил по утрам из спальни пару лет назад, когда мочил постель.

– Август, – сказал он. – Если ты скажешь Мамме, я всем расскажу, что ты писаешься в постель.

Ожидал он презрительной ухмылки, не больше, но, к его изумлению, Август развернулся и уставился ему прямо в глаза. То был неверящий взгляд, некогда холодные глаза исчерканы мазками сомнения. Артуро мгновенно сделал стойку, все чувства его вспыхнули от неотвратимости победы.

• Предыдущая
• 19/41
• Следующая