По ту сторону зимы - Альенде Исабель - Страница 53

Эвелин редко видела этого человека. Она работала у Лероев уже год, Шерил окончательно уверилась, что няня никогда не уйдет от Фрэнки, а Фрэнки так любит ее, что мать даже немного ревновала, и тогда предложила Эвелин научиться водить машину, чтобы та сама могла перевозить Фрэнки. В порядке неожиданной любезности Иван предложил научить ее. Наедине с ним в тесноте машины Эвелин убедилась, что чудище, как называла его остальная прислуга, был терпеливым инструктором и даже был способен улыбаться, когда регулировал сиденье, чтобы она могла достать до педалей, хотя эта улыбка была скорее похожа на гримасу, будто у него не хватало зубов. Она оказалась прилежной ученицей, вызубрила наизусть правила дорожного движения и к концу недели вполне справлялась с машиной. Тогда Иван сфотографировал ее на фоне белой стены кухни. А через несколько дней вручил права на имя некой Хейзел Чиглиак. «Это удостоверение племенное, теперь ты принадлежишь к племени американских индейцев», — коротко объяснил он.

Поначалу Эвелин возила Фрэнки в фургоне только в парикмахерскую, в бассейн с подогревом или в центр реабилитации, но постепенно они стали ездить в кафе-мороженое, на пикники и в кино. По телевизору мальчик смотрел боевики с убийствами, пытками, взрывами и перестрелками, но в кино, сидя за последним рядом на инвалидном кресле, наслаждался сентиментальными историями любви и разочарования, как и его няня. Порой во время сеанса оба плакали, держась за руки. Классическая музыка успокаивала его, а латиноамериканские ритмы ввергали в сумасшедшую веселость. Дома девушка давала ему в руки бубен или маракасы, и, когда он потряхивал этими нехитрыми инструментами, она танцевала, подражая движениям веревочной куклы и вызывая у ребенка приступы смеха.

Они были неразлучны. Эвелин систематически отказывалась от выходных дней, и ей даже не приходило в голову попросить отпуск, потому что она знала — Фрэнки будет ее не хватать. Впервые с тех пор, как он родился, Шерил могла быть спокойна. На своем особенном языке нежности, жестов и звуков, а также с помощью компьютера Фрэнки попросил Эвелин, чтобы она вышла за него замуж. «Сначала подрасти, медвежонок, а там посмотрим», — ответила она, растроганная.

Если кухарка с дочерью и знали об отношениях Лероя с женой, они никогда этого не обсуждали. Эвелин тоже не говорила об этом, однако она не могла делать вид, что ничего не знает, поскольку через близкую дружбу с Шерил была глубоко внедрена в семью. Побои всегда происходили за закрытой дверью, но стены старого дома были тонкие. Эвелин включала звук телевизора на полную мощность, чтобы отвлечь Фрэнки, у которого случались приступы тревоги, когда он слышал ссоры родителей, и нередко кончалось тем, что он вырывал у себя пряди волос. В каждой стычке обязательно звучало имя Фрэнки. Хотя его отец делал все возможное, чтобы как можно меньше обращать на него внимания, этот ребенок казался ему вездесущим, и желание отца, чтобы он вдруг взял и умер, было настолько явным, что он бросал эти слова прямо в лицо жене. Чтобы умерли они оба, она и ее монстр, этот ублюдок, у которого нет ни одного гена Лероев, в его семье не было дефективных, они оба недостойны жить, они лишние. И дальше Эвелин слышала ужасное щелканье ремня. Шерил, в вечном страхе, что сын может это услышать, пыталась компенсировать отцовскую ненависть одержимой материнской любовью.

После таких скандалов Шерил по несколько дней не выходила из дома, прячась у себя в комнате и молча подчиняясь заботам Эвелин, которая утешала ее с нежностью и верностью дочери, смазывала синяки и рубцы арникой, помогала ей мыться, расчесывала волосы, смотрела вместе с ней телесериалы и выслушивала ее откровения, держа свое мнение при себе. Шерил использовала свое временное заточение, чтобы побольше быть с Фрэнки, она читала ему, рассказывала сказки, помогала держать кисточку, чтобы он мог рисовать. Столь навязчивое внимание матери иногда надоедало ребенку, он начинал нервничать и писал на компьютере Эвелин, чтобы его оставили одного, по-испански, чтобы не обидеть мать. Неделя заканчивалась тем, что мальчик выходил из-под контроля, мать глотала таблетки и от тревожности, и от депрессии, Эвелин прибавлялось работы, но она никогда не жаловалась, потому что по сравнению с существованием хозяйки ее жизнь была вполне сносной.

Она всей душой сочувствовала сеньоре, хотелось защитить ее, но никто не мог вмешиваться. На долю Шерил выпало жить с мужем-негодяем, и она должна принимать это наказание до того дня, когда у нее больше недостанет сил, а Эвелин, все время будет рядом, чтобы тогда сбежать вместе с Фрэнки подальше от сеньора Лероя. Девушка знала подобные случаи, она насмотрелась на такое в своей деревне. Мужчина напился, с кем-то подрался, его унизили на работе, он что-то проспорил, — любой причины достаточно, чтобы он отыгрался на жене или детях, это не его вина, таковы мужчины, и таков закон жизни, думала Эвелин. Хотя у сеньора Лероя были другие причины отыгрываться на жене, последствия были такие же. Он начинал бить ее ни с того ни с сего, как говорится, без предупреждения, затем уходил, хлопнув дверью, а Шерил закрывалась у себя в комнате и плакала, пока не устанет. Эвелин прикидывала, когда уже можно подойти к ней на цыпочках и сказать, что Фрэнки чувствует себя хорошо, что Шерил надо отдохнуть, она принесет ей что-нибудь поесть или даст таблетки от нервов или снотворные или сделает холодный компресс. «Принеси мне виски, Эвелин, и побудь со мной немного», — говорила ей Шерил, сжимая ее руку; лицо у нее было распухшее от слез.

В доме Лероев скрытность была обязательным правилом сосуществования, как и предупреждала Эвелин другая прислуга. Несмотря на страх, который внушал ей сеньор Лерой, она не хотела терять место; в доме со статуями она чувствовала себя в безопасности, как в детстве с бабушкой, и пользовалась удобствами, о которых и не мечтала, — мороженое любого сорта, телевизор, мягкая постель в комнате Фрэнки. Зарплату ей платили крошечную, но у нее не было расходов, она могла посылать деньги бабушке, и та уже понемногу заменяла стены своей хижины из глины и тростника на кирпич и цемент.

В ту январскую пятницу, когда штат Нью-Йорк парализовало, кухарка с дочерью не пришли на работу. Шерил, Эвелин и Фрэнки оставались запертыми в доме. Средства массовой информации объявили о наступлении урагана еще накануне, но когда он явился, то оказался хуже всяких прогнозов. Вначале посыпались градины величиной с крупные бобы, которые ветер бросал на окна так, что стекла едва держались. Эвелин закрыла жалюзи и шторы, стараясь как можно лучше защитить Фрэнки от шума, и включила телевизор, чтобы его развлечь, но все оказалось бесполезно: дробный стук градин по стеклу и завывание ветра напугали его. Когда наконец удалось его успокоить, Эвелин уложила мальчика в постель поспать; к тому времени и телевизор было не посмотреть: качество трансляции было ужасное. Приготовившись к перебоям с электричеством, она запаслась керосиновой лампой и свечами, а суп держала в термосе, чтобы не остыл. Фрэнк Лерой отбыл на такси еще на рассвете. Он отправился во Флориду играть в гольф, рассчитывая обмануть обещанную непогоду. Шерил не вставала с постели, больная и заплаканная.

В субботу Шерил встала поздно, возбужденная, с безумным взглядом, какой бывал у нее в плохие дни, но, в отличие от других случаев, была так молчалива, что Эвелин даже испугалась. Около полудня, после того как приходил садовник, чтобы убрать снег у входа в дом, она уехала на «лексусе» к психоаналитику, как она сказала. Вернулась она через пару часов, в еще худшем состоянии. Эвелин откупорила пузырьки с успокаивающими средствами, отсчитала таблетки и налила добрую порцию виски, поскольку у сеньоры сильно дрожали руки. Шерил проглотила таблетки в три приема, обильно запивая алкоголем. День выдался кошмарный, сказала она, у нее депрессия, голова раскалывается, она не хочет никого видеть, тем более мужа, лучше бы этот бессердечный человек вообще не возвращался, пусть бы совсем исчез, пусть бы попал в ад, он заслужил это той жизнью, какую ведет, и ей совершенно безразлична его судьба и судьба этого сукиного сына Данеску, этого врага в ее собственном доме, будь прокляты они оба, ненавижу обоих, бормотала она, лихорадочно переводя дыхание.