По ту сторону зимы - Альенде Исабель - Страница 50

Со своей стороны, Эвелин подумала, что сеньора Лерой — голливудская актриса: это была высокая и красивая блондинка. Она смотрела на хозяйку, задрав голову, словно на деревья; у сеньоры были мускулистые руки и икры, глаза голубые, словно небо в деревне Эвелин, а волосы желтые, собранные в хвост, который шевелился сам по себе. У нее был легкий загар апельсинового оттенка, Эвелин никогда не видела такого, и прерывающийся голос, как у ее дорогой бабушки Консепсьон, хотя сеньора была совсем не старая и вряд ли задыхалась из-за возраста. Она казалась нервной, словно беговая лошадь, готовая пуститься вскачь.

Новая хозяйка представила ее остальному персоналу — кухарке и ее дочери, которой было поручено убираться в доме, — те работали с девяти до пяти, по понедельникам, средам и пятницам. Сеньора упомянула, что есть еще Иван Данеску, который не входит в число прислуги, но иногда выполняет необходимую работу, Эвелин еще увидит его, и объяснила, что ее муж, сеньор Лерой, сводит общение с прислугой к самому необходимому минимуму. Шерил проводила девушку на лифте до третьего этажа, и это окончательно убедило Эвелин, что она попала в дом миллионеров. Лифт был сделан в виде клетки для птиц, из кованого железа с цветочным орнаментом и настолько большой, чтобы там могло поместиться инвалидное кресло. Комната Фрэнки была та самая, которую полвека назад занимала сицилийская прабабушка: просторная, со скошенным потолком и слуховым окошком, кроме большого окна, затененного густой кроной клена, растущего в саду. Фрэнки было восемь-девять лет, он был такой же блондин, как и его мать, только чахоточно-бледный; мальчик был привязан к инвалидному креслу, поставленному перед телевизором. Его мать объяснила Эвелин, что ремни нужны для того, чтобы он не упал или не причинил себе вреда, если начнутся судороги. Ребенок нуждается в постоянном присмотре, потому что может начать задыхаться, и тогда его нужно встряхнуть и хлопать по спине, чтобы выровнять дыхание, ему нужно менять памперсы и кормить с ложки, но, вообще-то, проблем с ним нет, это чистый ангел, она непременно сразу же его полюбит. У него нашли диабет, но сахар всегда под контролем, она сама следит за показателями и вводит инсулин. Все это и что-то еще сеньора умудрилась объяснить очень быстро, затем попрощалась и исчезла в направлении спортивного зала — так она сказала.

Эвелин, растерянная и усталая, села на стул, взяла ребенка за руку, стала гладить его скрюченные пальцы и сказала ему на своем англоиспанском языке, не заикаясь, что они станут добрыми друзьями. В ответ Фрэнки издал несколько хрюкающих звуков, сопровождая их судорожными движениями, которые Эвелин расценила как приветствие. Так начались отношения любви и войны, которые для обоих стали главными в жизни.

За пятнадцать лет брака Шерил Лерой смирилась с грубой властью мужа, но так и не научилась вовремя уклоняться от его нападений. Она продолжала жить с ним по несчастной привычке, в силу финансовой зависимости и из-за больного ребенка. Своему психоаналитику она поведала, что терпит все это еще и потому, что ей это удобно: как отказаться от курсов духовного роста, от клуба читателей, от занятий пилатесом, которые поддерживали ее в форме, хотя и не так, как было бы желательно? Все это требует времени и ресурсов. Она страдала, сравнивая себя с независимыми, реализовавшими себя женщинами и с теми, кто разгуливал по спортивному залу нагишом. Она никогда не снимала с себя в раздевалке всю одежду и ловко заматывалась полотенцем, входя в душ или в сауну и выходя оттуда, чтобы не показывать синяков. Свою жизнь она рассматривала как сплошной провал. Список ошибок и неудач был прискорбным; с амбициями молодости она потерпела крах, а если прибавить к этому еще и возрастные изменения, то ей не оставалось ничего другого, как оплакивать свою судьбу.

Она была очень одинока, у нее был только Фрэнки. Ее мать умерла одиннадцать лет назад, а отец, с которым они всегда не слишком ладили, снова женился. Его новая жена была китаянка, отец познакомился с ней по интернету и привез к себе, не заботясь о том, что они говорят на разных языках и не могут общаться. «Так даже лучше, твоя мать слишком много болтала» — так он прокомментировал ситуацию, когда объявил о своей свадьбе Шерил. Они жили в Техасе и никогда не приглашали ее к себе в гости, равно как и не выражали желания навестить ее в Бруклине. И никогда не спрашивали про внука, у которого был церебральный паралич. Шерил видела жену отца только на фотографиях, которые они присылали на каждое Рождество: оба в шапочках Санта-Клауса, он самодовольно улыбается, а у нее всегда смущенное выражение лица.

В этих обстоятельствах Шерил, несмотря на все усилия, слабела не только телом, но и духом. До того как ей исполнилось сорок, старость казалась далеким врагом, в сорок пять она почувствовала, что враг приближается быстро и неизбежно. Порой ее посещали мечты о профессиональной карьере, иллюзии по спасению любви, а бывало, она гордилась своей физической формой и красотой, хотя все это было уже в прошлом. Она была сломлена, побеждена. Уже много лет она принимала таблетки от депрессии, от тревожности, от бессонницы и для аппетита. Шкафчик в ванной и ящик тумбочки ломились от дюжин упаковок с пилюлями всех цветов, среди которых были и просроченные, и такие, про которые она забыла, для чего они нужны, но никакие таблетки не могли склеить разбитую жизнь. Ее психоаналитик, единственный человек, который не причинял ей страданий и выслушивал ее, рекомендовал раз в несколько лет какие-то паллиативные средства, и она подчинялась, как хорошая девочка, как беспрекословно подчинялась отцу в детстве, молодым людям, предлагавшим скоротечные связи в юности, и как теперь подчинялась мужу. Длительные прогулки, дзен-буддизм, различные диеты, гипноз, учебники по самопомощи, групповая терапия… ничто не помогало надолго. Она что-то начинала, и какое-то время казалось — вот то, что она искала, но иллюзия длилась недолго.

Психоаналитик был с ней согласен: причина ее горестей не столько больной сын, сколько отношения с мужем. Он указал на то, что насилие всегда прогрессирует, да она и сама убедилась, что это так, за годы, прожитые с Лероем; каждую секунду погибала какая-то женщина, которая могла остаться в живых, если бы вовремя ушла от мужа, говорил врач, но вмешиваться, когда она приходила с синяком под глазом, замазанным косметикой, и в темных очках, он не мог, даже если бы и хотел. Его роль состояла в том, чтобы дать ей время самой принять решение; он всегда был готов внимательно выслушать ее и умел надежно хранить ее тайны. Шерил настолько боялась мужа, что сжималась в комок, стоило ей услышать, как он ставит машину в гараж или идет по коридору. Невозможно было угадать заранее настроение Фрэнка Лероя, поскольку оно менялось в любую секунду без видимых причин; она молилась о том, чтобы он пришел, занятый своими мыслями и делами, или чтобы он пришел ненадолго, только чтобы переодеться и уйти, и всегда считала дни до того момента, когда ему нужно будет куда-нибудь уехать. Она призналась психоаналитику, что хотела бы овдоветь, и тот выслушал ее без малейшего удивления, он слышал то же самое от других пациенток, у которых было куда меньше причин желать смерти супругу, чем у Шерил Лерой, так что доктор пришел к выводу, что это нормальное женское чувство. Его кабинет посещали женщины либо покорные, либо ожесточенные, других он не знал.

Шерил понимала, что ей не выжить одной, имея на руках сына. Она не работала уже много лет, и ее диплом специалиста по вопросам семьи казался чудовищной иронией, ведь он не помог ей выстроить отношения даже с собственным мужем. Фрэнк Лерой еще до свадьбы сказал, что жена должна посвящать ему все свое время. Вначале она воспротивилась, но беременность сделала ее неповоротливой и ленивой, и она уступила. После рождения Фрэнки о работе нечего было и думать, поскольку ребенок требовал неотступного внимания. Первые два года Шерил неотлучно была при нем дни и ночи, пока у нее не случился нервный срыв и не понадобилась консультация психоаналитика, который порекомендовал обзавестись помощницей, тем более что она может себе это позволить. И тогда благодаря череде нянек Шерил обрела какую-то свободу, хотя бы для тех немногих дел, каким она себя посвящала. О большей части этих дел Фрэнк Лерой не знал, не потому, что жена их скрывала, а потому, что они его не интересовали, у него и без того было о чем подумать. Так как прислуга менялась часто и говорил он с ней мало, Фрэнк Лерой решил, что бесполезно запоминать их имена. Хватит и того, что он обеспечивает семью: оплачивает жалованье, счета и астрономические расходы на лечение сына.