На фронтах «холодной войны». Советская держава в 1945–1985 годах - Спицын Евгений Юрьевич - Страница 50

Наконец, в декабре 1949 года, накануне сталинского юбилея, начался знаменитый визит китайской партийно-правительственной делегации во главе с Мао Цзэдуном, который завершился заключением большого «Договора о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи между СССР и КНР», подписанного в Москве 14 февраля 1950 года министром иностранных дел СССР А. Я. Вышинским и премьером Государственного административного совета и министром иностранных дел КНР Лю Шаоци.

Надо сказать, что вокруг этого визита уже давно сложилось немало разных баек, в том числе самая ходячая из них, что, дескать, И. В. Сталин чуть ли не целый месяц «мариновал» Мао Цзэдуна и не принимал его. Однако на самом деле, как доказал А. М. Ледовский, И. В. Сталин, а также Г. М. Маленков, В. М. Молотов, Н. А. Булганин и А. Я. Вышинский приняли Мао Цзэдуна сразу же в день его прибытия в Москву, поздним вечером 16 декабря 1949 года[307]. Их общение носило теплый и взаимно уважительный характер, и после окончания протокольной части встречи состоялось дружеское обсуждение всего спектра советско-китайских отношений и ряда важных международных проблем. А вечером 21 декабря, в день 70-летия И. В. Сталина вождь китайских коммунистов лично присутствовал на торжественном собрании по этому случаю в Большом театре Союза ССР.

Как уже было сказано, по итогам этого продолжительного визита был подписан «Договор о дружбе, союзе и взаимной помощи между СССР и КНР», который до сих пор вызывает дискуссию в научном сообществе, в частности между А. М. Ледовским и Б. Т. Куликом. Этот спор в основном касался сравнения двух советско-китайских договоров — 1945 и 1950 годов, — а также тех побудительных мотивов, по которым И. В. Сталин пошел на гораздо большие уступки Мао Цзэдуну, чем Чан Кайши. А. М. Ледовский, без малого десять лет прослуживший на дипломатическом поприще в Китае, дал такое объяснение этому феномену: «Чтобы КПК действительно стояла на позициях «вечной и нерушимой дружбы» с СССР, как об этом неоднократно заявляли Мао Цзэдун и другие руководители КПК, И. В. Сталин решил в дополнение к помощи», оказанной КПК для победы над Гоминьданом, «преподнести в дар все имущественные и другие права, полученные Российской империей и СССР в Маньчжурии по договорам и соглашениям с Китаем, которые руководителями КПК были признаны вполне равноправными». В частности, речь шла о безвозмездной передаче КНР всех прав по совместному управлению КВЖД и всего ее имущества, полном отказе от совместного использования военно-морской базы в Порт-Артуре до 1975 года и выводе оттуда советских войск до конца 1952 года и о передаче в собственность правительству КНР торгового порта в Даляне уже в начале 1951 года. Сам А. М. Ледовский объяснял подобный курс тем, что именно И. В. Сталин «в своей политике на китайском направлении превыше всего ценил стратегическую значимость отношений между СССР и КНР». Кроме того, он считал, «что КНР, находясь в условиях жесточайшей блокады, созданной США и их союзниками, ниоткуда, кроме как от своего друга СССР, не мог получить жизненно необходимую ему поддержку по восстановлению и развитию экономики, а также обеспечению своей безопасности». Более того, И. В. Сталин сознательно, последовательно и твердо «придерживался принципа полного равенства между нашими партиями и государствами, безоговорочно отвергал формулу деления их на «старшего брата» и «младшего брата», хотя эта формула прямо-таки навязывалась маоцзэдуновским руководством КПК»[308].

Кстати, такой же подход И. В. Сталин демонстрировал и позже, когда в августе-сентябре 1952 года встречался и лично вел переговоры с главой правительства КНР Чжоу Эньлаем в Москве[309]. И несмотря на то что в то время даже в руководящих кругах бытовало мнение, что экономическое сотрудничество с Китаем невыгодно Москве, что мы направляем туда на льготных условиях, во многом даже бесплатно сложное машинное оборудование, бесценную научно-техническую документацию и высококвалифицированные кадры, И. В. Сталин и на сей раз по соображениям «большой стратегии» пошел навстречу просьбам и пожеланиям руководства КПК, которые ему изложил Чжоу Эньлай.

Надо сказать, американская Администрация расценила новый советско-китайский договор как прямой вызов США, хотя реально он был направлен против Японии. Но, как считают целый ряд историков (С. Л. Тихвинский, А. Д. Богатуров[310]), именно тогда начался резкий поворот азиатской политики США от опоры на дружественный «буферный» Китай к поиску новых военных союзников и партнеров в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Хотя в целом, по оценкам этих же историков, в первые послевоенные годы США и СССР делали ставку на сохранение статус-кво в этом стратегически важном регионе.

После окончания Второй мировой войны на территории Корейского полуострова, который давно являлся колониальным владением Японии, возникли советская и американская оккупационные зоны, границей которых стала 38-я параллель. Затем в августе-сентябре 1948 года на территории этих зон возникло два суверенных государства: Северная Корея (КНДР), где при активной поддержке советской стороны к власти пришли коммунисты во главе с Ким Ир Сеном, и Южная Корея (РК), где к власти при столь же активной поддержке вашингтонских «союзников» пришли проамериканские силы во главе с президентом Ли Сын Маном.

Понятно, что выработанная для Кореи «буферная формула стабильности» могла работать только при взаимопонимании ее главных гарантов, то есть СССР и США. Но при начавшейся деградации советско-американских отношений эта формула тут же дала резкий сбой и вызвала к жизни первый военный конфликт, который принято называть Корейской войной (1950–1953 годы). В современной западной историографии (Г. Киссинджер, Дж. Арнольд, П. Лоу, К. Блэр[311]) существует два основных подхода в интерпретации главных причин начала Корейской войны. Первый из них основан на презумпции существования либо трехстороннего (СССР — КНР — КНДР), либо двустороннего (КНДР — КНР) коммунистического заговора против США. А второй возлагает основную вину за возникновение войны на американских «либералов», в частности госсекретаря Дина Ачесона и генерала армии Дугласа Макартура, ставших основными разработчиками провальной концепции «тихоокеанского периметра безопасности США», вне которого оказался Корейский полуостров.

В современной российской, западной и китайской историографии (А. В. Торкунов, А. А. Волохова, А. В. Воронцов, Ш. Жихуа, К. Уэзерсби[312]) на базе многих архивных документов удалось установить, что советское политическое руководство было в курсе планов Ким Ир Сена начать войну с южным соседом. Более того, советское военное руководство в лице Главкома войск Дальнего Востока маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского и командующего Дальневосточным военным округом генерал-полковника Н. И. Крылова принимало посильное участие в разработке почти всех планов возможных военных операций, однако установить причастность самого И. В. Сталина к непосредственной разработке этих планов до сих пор не удалось.

Между тем незадолго до начала Корейской войны главным военным советником в Пхеньяне был назначен очень опытный военспец, командир 1-го стрелкового корпуса генерал-лейтенант Николай Алексеевич Васильев, координировавший свою деятельность с советским послом в Пхеньяне Терентием Фомичом Штыковым. И это совсем не случайно, поскольку глава советской дипломатической миссии был отнюдь не кадровым дипломатом, а старым и проверенным партийным работником, близким соратником самого А. А. Жданова, который в годы войны, дослужившись до целого генерал-полковника, поочередно занимал должности члена Военного совета Ленинградского, Волховского, Карельского и 1-го Дальневосточного фронтов. При этом, как верно подметили ряд российских ученых (А. А. Волохова, А. Н. Сулимин[313]), если внимательно проанализировать секретную переписку Т. Ф. Штыкова с И. В. Сталиным, то станет совершенно очевидным, что именно он был реальным связующим звеном между высшим советским руководством и аппаратом советских советников в Северной Корее.