Беглая (СИ) - Семенова Лика - Страница 55

Вдруг ганор остановился. Размеренная тряска прекратилась, но я по-прежнему ничего не видела и не слышала. Впрочем, куда мне смотреть? Старик не знал, кому именно меня нести. Наверняка приволок в первый же опорный пункт асторской стражи. Или что тут у них. Я не имела понятия, но по большому счету это оказывалось не важно. Исход будет один.

Мне казалось, я улавливала едва различимый гул голосов и каждое мгновение ожидала, что меня свалят на пол. Духота душила. Сейчас я больше всего хотела, чтобы размотали это проклятое одеяло. Хотя бы чтобы ощутить прохладу и нормально вздохнуть. Уже одно это было в радость. Но старик не спешил меня опускать. Я так и висела на его плече, вниз головой. Снова тряска... Но я уже вся горела от духоты, приближаясь к обмороку. Мне было все равно.

Кажется, это был подъемник. Я отчетливо уловила знакомое резкое ощущение. Наконец, меня положили, и я почувствовала, как потянули за край одеяла. Я перекатывалась, пока, наконец, не смогла свободно вздохнуть. Не хотела открывать глаза. Сумею ли выиграть хоть что-то, притворившись бесчувственной?

Я чувствовала, как сдернули липкую ленту. Чья-то шершавая прохладная рука коснулась щеки. Осторожно похлопала. И я, вдруг, услышала знакомый голос:

— Что же ты натворил, старая пьянь!

Я резко открыла глаза, но, тут же, зажмурилась от яркого света. Наконец, смогла различить уродливое лицо старухи Исатихальи. И почувствовала что-то вроде сиюминутного взрывного ликования.

Ганорка заметила, что я очнулась, и на ее лице отразилось невероятное облегчение. Она снова коснулась моей щеки:

— Хвала Великому Знателю… не позволил совершить грех.

Исатихалья тут же вскочила, под звон серег метнулась куда-то в сторону, схватила первую, попавшуюся под руку, тряпку и принялась яростно хлестать помрачневшего старика.

— Пьянь проклятая! Совсем из ума выжил, дубина старая! Пропил последние мозги, чудище окаянное! — Тряпку в ее руках уже сменила невесть откуда взявшаяся палка. — Сперва делаешь — потом думаешь! Самовольничать взялся! А заслужил ты самовольничать? Один Великий знает, сколько крови ты у меня выпил, проклятый! Проклятый!

Я села на полу и смотрела на разыгравшуюся сцену с каким-то затаенным восторгом. Исатихалья напирала, предметы в ее ручищах менялись с завидной быстротой. В ход пошла даже грязная тарелка со стола, которой она с густым звоном нещадно долбила по лысине своего старика. А тот лишь смиренно сгибался под этой неистовой атакой, в умиротворяющем жесте выставлял перед собой открытые ладони и что-то несвязно бормотал. На его несуразном лице за всей паутиной рисунков читалось такое безграничное покаяние, что оставалось лишь изумляться. Он был заметно выше и шире самой старухи, но под этим неистовым напором будто уменьшался на глазах, признавая всю праведность ее гнева.

Наконец, Исатихалья, кажется, выдохлась, затихла. Старик виновато посмотрел на нее, расставил руки и неожиданно обнял, прижимая к груди. Так нежно и трепетно, что у меня кольнуло сердце. Уткнулся носом в желто-зеленый хохолок на ее макушке:

— Ну, что ты, ягодка. Что ты… Виноват. Во всем виноват.

Исатихалья звучно шмыгнула носом и я поняла, что она плачет.

— Не ведаешь, изверг, каких дел едва не наделал. Какой грех на нас обоих не наложил. Будто мало нам!

— Прости, — старик чмокнул ее в лоб. — Прости, ягодка. Знаю, кругом виноват.

Старуха положила голову ему на грудь, прижалась:

— Ничего ты еще не знаешь, изверг проклятый…

Он вновь поцеловал ее в лоб:

— Если ты не довольна, ягодка, значит, виноват…

Мне вдруг стало так неловко, так странно. Будто я вторглась в самое сокровенное, настоящее. Будто подсматривала в щель в чужую спальню. И в то же время увиденное так зацепило внутри крючком, так затянуло. Я сама не могла понять, почему. Лишь прокатило странное щемящее чувство, оставившее в груди какой-то дребезжащий холодок. И отголосок чего-то смутно знакомого, но неуловимого.

Старика звали Таматахал. Я верно предположила — он оказался мужем. Исатихалья наспех, роясь в ящиках и вываливая вещи, коротко обсказала ему всю историю. Ганор мрачнел на глазах. Наконец, посмотрел на меня:

— Прости, что не поверил. Спьяну, да от неожиданности.

Я лишь кивнула:

— Я все понимаю. Тебе не за что извиняться.

Он посмотрел на жену, которая без разбора засовывала вещи в матерчатый мешок:

— Так что мы теперь?

Та на мгновение остановилась, цепко посмотрела на него, на меня:

— В порт, как можно скорее. Я продала камни Габ-Прокеру. Дал чуть больше, чем я надеялась. Но, сам понимаешь, язык долго не удержится. Что у него, что у других. Утром уже весь квартал будет знать, что старуха Исатихалья продавала бриллианты размером в ноготь. — Она посмотрела на меня, помолчала, опустив голову. — И время — наш враг. Каждая лишняя минута. — Она нашарила на цепочке среди кулонов подвешенные часы: — Через два с половиной часа отбывает пассажирское судно на Кирсту-254. Надо успеть.

Таматахал лишь кивнул и принялся помогать жене. Они управились быстро, вещей было немного. Я все это время стояла в стороне и молчала, стараясь не встревать. Я чувствовала себя виноватой. За считанные часы я просто перевернула жизнь этих трогательных стариков. И уже не смогу ничего изменить…

Ганоры составили сумки у двери. Исатихалья тоскливым взглядом оглядела полупустую, будто разграбленную комнату. Прощалась… И мне хотелось провалиться.

Старуха вздохнула, кивнула:

— Ну, вроде все.

Таматахал молчал.

Меня, вдруг, будто ошпарило. Я посмотрела на Исатихалью:

— Но как же я пойду? Меня же остановят сразу. А уж порт…

Старуха кивнула, пожевывая губу:

— Не остановят… Если Великий позволит. Должен позволить ради благого дела.

Я посмотрела на нее с недоумением. Надеяться на молитвы в подобном деле… это слишком. Как бы крепка ни была вера.

Ганорка пошарилась в кармане, протянула на ладони пузырек темного стекла:

— Выпей вот это. Не бойся.

Разумеется, хотелось расспросить, что это, но я удержалась. Если я верю этим старикам — значит, верю. Лишние препирания — потерянное время. Я скрутила металлическую крышку и, даже не нюхая, поднесла пузырек к губам.

Нет, я не смогла выпить вот так, вслепую. Мучилась каким-то неуместным глупым стыдом, словно оскорбляла Исатихалью. Но руку, все же, опустила.

— Что здесь? В пузырьке?

Старуха с пониманием кивнула:

— Плотный морок. Пей, не бойся. Время идет. — Она помолчала пару мгновений, поняла, что это название ничего мне не говорит. — Вещество, которое на время придаст тебе другую форму.

Я нахмурилась, стиснула в пальцах пузырек:

— Другую форму? Это как?

Ганорка снова кивнула:

— Внешне станешь одной из нас. Иначе не дойдешь. — Она вновь заметила мое замешательство: — Безвредно. И тебе, и дитю. Клянусь Великим Знателем.

Я нахмурилась, решительно поднесла пузырек к губам:

— Нет никакого дитя! Слышишь меня?

Если она снова начнет эту песню — даже не знаю, что сделаю! Я с каким-то больным остервенением опрокинула в рот содержимое склянки, чувствуя, как вязкая маслянистая жидкость потекла в горло. С трудом проглотила, едва не выплюнув. Даже зажала рот ладонью. Старалась глубоко дышать, борясь с подступившей тут же тошнотой. Какая же дрянь! Казалось, я хлебнула плотное вонючее масло для жарки. Я часто мелко сглатывала, стараясь удержать в себе это пойло.

Ганоры замерли, пристально смотрели на меня. А я смотрела на них, отчаянно прислушиваясь к собственному телу. Ведь что-то должно произойти… Но я чувствовала лишь как зелье зажгло в желудке и будто понеслось с кровотоком, наполняя приятным теплом. Я вытянула руку и с затаенным восторгом, смешанным с ужасом, наблюдала, как она меняется на глазах. Раздувается, ширится, искажается. Через пару мгновений я уже смотрела на огромную зеленоватую ладонь, на короткие толстые пальцы с длинными лиловыми ногтями. Я не верила своим глазам…