В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Холланд Том - Страница 41

Однако в некоторых регионах воцарился страх. Противники Халкедонского собора отвергли его решения как уклончивые (в лучшем случае). В восточных провинциях империи, особенно в Сирии и Египте, христиане давно верили, что человеческая сущность Христа неотделима от божественной, и отказывались признать выводы Вселенского собора. Халкедонцы, в свою очередь, презрительно назвали этих раскольников «монофизитами» – прозвище считалось оскорбительным (сегодня западные историки, намного более чувствительные к потенциальной оскорбительности прозвища, чем раньше, предложили удобную альтернативу: «антихалкедонцы» еще труднее выговорить, чем «монофизиты»). Представители другой группы христиан, полагавшие, что чудовищно даже думать о возможности распятия Бога, равно как и о том, что Бог мог умереть на кресте, чувствовали себя так же преданными запутанными, увиливающими формулировками, принятыми в Халкедоне, как и их противники – монофизиты. Сам Несторий, если бы он не умер за день до прибытия его приглашения на участие в соборе, был бы членом этой фракции. Однако, по иронии судьбы, типичной для этого века, за два десятилетия до Халкедона человек, требовавший, чтобы Феодосий уничтожил еретиков, сам был обвинен в ереси, опозорен и отправлен в изгнание. Он и его доктрины все еще имели много последователей – христиан, чувствовавших, что константинопольский епископ был совершенным образцом священнослужителя. Многих из них можно было найти в школах Эдессы, но еще больше – в Месопотамии. В 489 г., когда монофизиты овладели Благословенным городом и его университет закрылся, студенты и преподаватели свернули лагерь и ушли через границу. Как писал один епископ из Месопотамии, «Эдесса стала темной, а Нисибин вспыхнул светом»¹¹². Христиане Ираншехра, непримиримые противники монофизитов, презиравшие решения Халкедона, вскоре утратили остатки преданности Константинополю, которая и раньше не была сильной. В свою очередь, христиане Запада – и халкедонцы, и монофизиты – считали жителей Месопотамии еретиками и называли «несторианцами». Иными словами, Халкедон не только не принес единства, но и рассорил тех, кто раньше жил в мире.

Со временем позиции противников стали еще более непримиримыми. Халкедонцы, захватив командные высоты в церковной инфраструктуре и назвав свою позицию ортодоксией, не собирались сдаваться. Монофизиты, ни минуты не сомневавшиеся, что это их позиция по-настоящему верна и, значит, ортодоксальна, тоже были непреклонны. Не желая принимать епископов, навязанных им Константинополем, они просто ушли в сельскую местность и стали проповедовать свои доктрины там. Ряд императоров, желавших во что бы то ни стало решить проблему, колебались, меняя курс от компромисса к репрессиям и обратно. Когда Анастасий смело разрешил монофизитам выступить в столичных церквях, обозленные горожане взбунтовались: они стали валить статуи императора, сожгли несколько районов города и пронесли по улицам голову монофизита на шесте, скандируя: «Заговорщик против Троицы»¹¹³. Спустя несколько лет, когда Юстин очистил церковную иерархию в Сирии от всех монофизитов, явных и тайных, изгнанные епископы наслаждались своими страданиями и, объявив себя мучениками, привели в ярость жителей Константинополя.

Что же касается Юстиниана (сильного, энергичного и самолюбивого императора, как и любого в римской истории), то он ни разу не усомнился в своей способности обеспечить единство христианской церкви. Юстиниан, следуя примеру Анастасия, предложил монофизитам несколько существенных уступок, как Юлиан, он с радостью сместил пару-тройку епископов и потребовал их молчания, если будет необходимо. Однако, в дополнение, он использовал тактики, к которым не прибегал никто из его предшественников. Одна из них основывалась на непоколебимой убежденности Юстиниана в том, что он гений теологии: пригласил монофизитов в Константинополь и лично поведал им свои мысли о таинствах веры. Хотя эта тактика, к немалому удивлению императора, не принесла ощутимых результатов и никак не повлияла на взгляды гостей, самомнение Юстиниана от этого не пострадало. Есть и другие средства, например, соблазнить монофизитов: Юстиниан никогда не упускал любой такой возможности и оставался политическим манипулятором, даже охваченный похотью. Поэтому он не видел ничего особенного в том, чтобы уложить одного из них в свою постель.

И не просто любого монофизита. Даже самые суровые критики (коих было немало), скрипя зубами, признавали, что Феодора, супруга и возлюбленная Юстиниана, являлась женщиной исключительных способностей: умная, проницательная и смелая, она была мужчиной больше, чем ее супруг-император. Говорили, что во время бунтов 532 г., когда Константинополь горел, а Юстиниан подумывал о бегстве, Феодора укрепила решимость императора, с великолепным высокомерием заявив, что из пурпура получится отличный саван¹¹⁴. Стальная воля этой женщины в немалой степени тревожила римскую элиту, но еще большее беспокойство ей доставляло происхождение императрицы. Феодора, словно экзотический цветок, выросший на навозной куче, имела корни, уходившие глубоко в грязь. Танцовщица, актриса и комедиантка, она – задолго до наступления половой зрелости – отрабатывала на рабах и бедняках и другие, намного более скандальные, навыки. Утверждали, что вагина вполне могла быть ее лицом. Она активно использовала все отверстия своего тела и часто жаловалась, что их нет в ее сосках¹¹⁵. Ни один вид группового секса не мог ее утомить. У Феодоры была своеобразная торговая марка – представление для публики: она ложилась на спину, ее половые органы посыпали зерном, а потом гуси выклевывали зернышки. Такие таланты – злобствовали критики – и завоевали ей преданность властелина мира.

Но эти самые критики существенно недооценивали и мужа, и жену. Конечно же Феодора была блудницей. С этим фактом не спорили даже люди, искренне ею восхищавшиеся. Но для них, как и для Юстиниана, главным были не грехи его супруги, а глубина ее раскаяния. Бывшая проститутка стала набожной монофизиткой, преданной ученицей известных теологов. Она считалась женщиной более величественной в своем понимании и симпатии к обиженным, чем любой другой человек¹¹⁶. Возможно, это естественно, чтобы та, кто раньше выдерживала клювы гусей в интимных местах на потеху публике, всем сердцем сопереживала сирым и убогим. В общем, что бы ни подтолкнуло Феодору к столь глубокому преображению, она оказалась преданной супругой Юстиниану и всеми силами способствовала осуществлению его планов. Над воротами Чалк – величественным входом в императорский дворец – располагалась великолепная мозаика, изображавшая Юстиниана и Феодору вместе. Они праздновали победу¹¹⁷. Идея, представленная этой картиной, даже если император никогда не выразил бы ее открыто, все же была не просто подсознательной. Пусть он являлся суровым хранителем ортодоксии, но и не отрицал право супруги именоваться христианкой. Пусть халкедонцев и монофизитов разделяла пропасть, по мнению Юстиниана, это не угрожало благословениям, которые его империя ожидала от Бога. В конечном счете то, что объединяло христиан, было важнее, чем то, что их разъединяло.

Большинство монофизитов – и несторианцев тоже – разделяли этот взгляд. Несмотря на ожесточенность споров, никто не сомневался, что все они принадлежат к одной религии – христианской. Пусть решения Халкедонского собора были неудачными, но того же самого нельзя было сказать о Никейском соборе. Через двести лет после него единственные арианские церкви остались на Западе, поскольку там они пользовались покровительством варваров. Но дело не ограничилось изгнанием ариан из центральных христианских районов. Ортодоксии Никеи – Бог есть Троица; Сын равен Отцу, Иисус больше чем простой человек – теперь укоренились настолько, что лишь немногие христиане знали, какие ожесточенные споры кипели вокруг них.

В 367 г., спустя четыре десятилетия после первой формулировки никейской веры, известный и очень авторитетный епископ Афанасий написал ряд посланий церквям, находившимся под его юрисдикцией. В этих письмах он назвал двадцать семь книг, которые впредь должны были считаться Новым Заветом. Список вскоре стал каноническим везде, где принимались решения Никейского собора. Одновременно Афанасий приказал, чтобы все Евангелия, не включенные в его канон, и все письма, ошибочно приписываемые апостолам, должны быть удалены и уничтожены. Его указания, по большей части, исполнили: Евангелия Василида, Маркиона и других гностиков были преданы забвению, а воспоминания других христиан и их доктрины постепенно сами стерлись из памяти. Ко времени Юстиниана появилась необходимость в создании новой истории веры. В истории, созданной для себя церковью, не осталось воспоминаний об аутентичных корнях и эволюции. И теперь многие христиане считали само собой разумеющимся, что всегда, с самого начала, существовало только одно христианство, религия, которая была ортодоксальной, католической и никейской.