Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Толстой Иван Никитич - Страница 39

Б. П.: Мне хотелось поставить в некую связь Герцена и Чернышевского, что и заявлено в самом названии этого выступления, с упоминанием известных их романов. Что тот, что другой – и «Кто виноват?», и «Что делать?» – один сюжет трактуют: любовный треугольник, любовь втроем, если хотите. И сюжет относится к очень стойким в русской литературе, как и в русской жизни. Чернышевский свой роман выдумал, в жизни он встретился просто с неверной женой, а не сознательно делил ее с кем-то из близких людей. А вот у Герцена действительно такой сюжет имел место в жизни, и его роман «Кто виноват?» этот сюжет как бы прообразовал. Это вот то, что называется «рассказ о семейной драме» в «Былом и думах». История отношений Герцена с немецким поэтом Георгом Гервегом, с которым он никак не мог поделить свою жену, свою обожаемую Натали, в этих передрягах умершую. А через несколько лет такую же историю устроил с лучшим другом Огаревым, с женой которого стал жить супружески и детей родил. (У Огарева же в обоих его браках детей не было, что тоже наводит на мысли.) Это ситуация, которая в психоанализе называется «мотив Кандавла», когда, уступая женщину другому, как бы вступают в символическую связь с этим другим, через посредничество этой женщины. Это признак репрессированного гомосексуализма, говорит Фрейд.

Я в том докладе использовал также недавнюю в то время англоязычную работу Ирины Паперно о Чернышевском, в которой она коллизию романа «Что делать?» поставила в связь с теоретическими убеждениями Чернышевского, вычленив у него идею «эмоциональной медиации» как инструмента построения идеального общества. Это очень ложится на старую мысль о социализме как общности жен. Трудно прямо обвинять социалистическую теорию в таком допущении, но это работает как догадка о бессознательном социализма – или социалистов, как угодно. Да и в наше время эта мысль далеко не умерла, она возродилась у фрейдомарксиста Герберта Маркузе в его «Эросе и цивилизации». Человечество страдает не только от экономической эксплуатации, но и от сексуальных лишений, говорит Маркузе, требуется национализация секса, экспроприация сексуальных экспроприаторов. Этакий Вудсток необходим как вернейший путь к счастью. И вот в подкладке левых идеологий всегда можно обнаружить этот позыв и призыв к сексуальной свободе, отторжение идеи традиционной моногамной семьи. И вообще, можно сказать, что в основе всякой революции лежит сексуальная революция, позыв к раскрепощению секса, к освобождению его от пут социальности, от культурной репрессии. Освобождение инстинктов, если угодно.

И все это можно найти у Герцена. Уже в его романе «Кто виноват?», где Круциферский, увидев, что его жена влюбилась в Бельтова, говорит себе: я и сам в него влюблен. Рассказ о семейной драме нужно трактовать как запись душевного конфликта репрессированного гомосексуалиста. Причем не совсем ясно, кто больший, так сказать, гомосексуалист: Герцен или Гервег.

Вот из письма Гервега, которое приводит Герцен:

И в другом месте Герцен пишет: «Письма его ко мне, сохранившиеся у меня, скорее похожи на письма встревоженного любовника, чем на дружескую переписку». Герцен продолжает:

Ну и наконец:

И. Т.: Борис Михайлович, тут, конечно, Гервег производит соответствующее впечатление, большее, чем Герцен, в смысле этого самого «мотива Кандавла».

Б. П.: Герцен ему потакал и, главное, не разъехался с ним, не порвал отношений, наоборот, поселил его в своем доме. Но и то, что потом произошло у Герцена с женой Огарева, опять-таки работает на гипотезу репрессированного гомосексуализма. В общем, укатал Герцен свою Натали, умерла бедняжка от всех этих переживаний. Да еще трагедия произошла: кораблекрушение, в котором погибли их сын Коля и мать Герцена.

И. Т.: Ну а все-таки при чем тут социализм? Вы продолжаете придерживаться мысли о социализме как внешней проекции определенного типа индивидуальной психологии?

Б. П.: Я, конечно, не буду сейчас настаивать на том, что социализм в своем коллективном бессознательном тяготеет к обобществлению женщин или к свальному греху, как у русских хлыстов. Скажу просто: пример Герцена лишний раз убеждает, что общественные отношения нужно строить не на эмоциональной подкладке, а на трезвом прагматическом расчете, «на дележке», как говорил Достоевский, тоже задумывавшийся об основаниях социализма и тоже обвинявший Запад в отсутствии братской любви. А потому социализма на Западе не будет. Что молча подразумевало: в России его скорее построят. Ну и построили, и такое уж братство получилось. А Запад мещанский, мелкобуржуазный свел дебет-кредит и построил социализм с человеческим лицом, велфер стейт.

Трезвый был человек Герцен – много понявший, а все же не преодолевший в себе русского мечтателяидеалиста. Есть поговорка: потри русского – обнаружишь татарина. Случай Герцена другой: потри русского – и обнаружишь русского.

Б. П.: Со страхом Божиим приступаю. Знаете, Иван Никитич, вспоминаются слова Льва Лосева, сказавшего о своих бродскианских штудиях: я ощущаю себя букашкой, ползущей по собору Нотр-Дам. Так с Толстым еще труднее, даже в отношении количественном: Бродский прожил 55 лет, а Толстой 82 года, к тому же писал прозу, то есть материал по своей природе куда более объемный, чем поэзия. Да и конкретные объемы каковы, например, «Война и мир». Тут даже Сизифом себя невозможно почувствовать: не то что на гору вкатить такую глыбу, но просто не охватить ее, рук, что называется, не хватает.

И. Т.: Со школы помним про глыбу: «Какая глыба, какой матерый человечище».

Б. П.: Да, это ленинские слова о Толстом в воспоминаниях Горького о Ленине. Любые горьковские мемуары надо делить на четыре, а то и на восемь, он многое присочинял. Но при этом именно о Толстом его воспоминания наиболее достоверны, потому что это и не воспоминания в строгом смысле, а дневникового характера записи, поденная записка, как говорили в старину. Он приходил со встречи с Толстым и записывал по свежим следам его разговоры. Потом эти записи потерялись, а потом счастливо нашлись. Это очень интересные записи. Когда Горький издал их, собрав в книгу, она заслужила всеобщее одобрение и хвалу.

И. Т.: Томас Манн сказал: это лучшее, что написал Максим Горький.

Б. П.: Томас Манн это сказал в начале двадцатых годов, в своем то ли эссе, то ли исследовании «Гёте и Толстой». Горький после этого много чего еще написал, но Томасу Манну до этого, конечно, дела не было. И ведь почему этим запискам веришь: Толстой в них предстает вне канонического его образа, он живой, резкий, отнюдь не благостный моралист, которым он старался представить себя в своей морально-религиозной проповеди. Он все время ведет с Горьким разговоры, так сказать, провокативные. Спрашивает, например: вы меня любите? Или такое говорит: у вас утиный нос, это признак злого человека. Ну что на это скажешь, какую беседу поведешь? Или такое рассказывает: идет он по дороге в погожий день, радуется Божьему миру, и вдруг в стороне, в придорожных кустах видит странников, бабу и мужика, елозящих друг на друге, их голые старческие синие ноги. Совершенно толстовский текст, на уровне лучшей его прозы, вот так он мир видел.