Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля - Страница 14

— А брака, — гордо сказала Дарша, сразу повеселев, — а брака я делаю гораздо меньше, чем в выписке написали!

Дома я долго рассматривала монету. Большая, почти с ладонь размером, она была очень толстой и довольно тяжёлой; кромку покрывала тонкая вязь знаков изначального языка. Красивая: кое-где линии рисунка подчёркивало золото, а по краю — чернение. Царбик бубнил, что чистил её со средством и натирал замшей.

На лицевой части цифры «200» обнимали силуэты цветов. Их было приятно трогать, гладить пальцами, прослеживая чёткие линии гладкого металла. И Большой Волк на обороте был чудо как хорош: огромная морда с ясно прорисованной шерстью. За спиной зверя сияло засечками небо, и через него неслась серебряная колесница Полуночи. А глаза Волка были не выплавлены в металле, а прорублены насквозь, — и если смотреть через монету на свет, получалось, будто глаза горят.

Я никогда не слышала, чтобы в Кланах были в ходу дырявые деньги. Это на колдовских островах, кажется, нанизывали монетки на шнурок и надевали на шею… и то, я не была уверена, что это было правдой, а не отколотым кусочком какой-нибудь странной сказки.

Может быть, стоило и правда сходить на почту, как советовала Абра, и там разменять деньги. Но я всё крутила монету в руках и думала: ведь если съездить в Старый Биц и зайти в банк, — её, может быть, удастся продать дороже, как редкую, ограниченного выпуска? Кто знает, сколько она будет стоить: в газете как-то писали про нумизматические ценности и полушку из бракованной партии пятидесятилетней давности, которую продали на аукционе за двадцать восемь тысяч. Совершенно сумасшедшие деньги, и за полушку! А тут ведь — серебро…

И, что скрывать, в этой монете было что-то чарующее — и одновременно с тем пугающее. Она манила к себе и при этом отталкивала. Она была как будто частью какой-то большой и немного страшной истории, как волшебная чашка, подаренная Тощему Кияку Серой Совой, — лишь фрагмент сказки про мост через реку времени.

Но что за история может стоять за какой-то монетой? Её привёз, наверное, такую красивую, какой-нибудь турист. А потом кто-то другой, из местных, припрятал у себя в доме деньги. Может быть, он копил на телевизор, — по тем временам они были ещё дороже, чем теперь; но, увы, авария смешала надежды и планы с грязью. Обычное дело в наших краях.

Надо узнать всё-таки, сколько она стоит. Мы поедем в Биц за фурнитурой, через месяц или два, — и я зайду там в ломбард или в магазинчик антиквариата у кованого моста, и пусть там предложат свою цену. А пока лучше бы припрятать её, наверное; не один только Царбик любит перекладывать в новые места вещи, которые плохо лежат; а тут — серебро!..

Монета неприятно жгла ладонь. Тётка Сати всхрапнула, причмокнула во сне, а я подпрыгнула и больно ударилась локтём о стол, — и, пока она не проснулась окончательно и не стала задавать вопросы, поскорее всунула монету в паклю под подоконником. Даже если станут искать — не найдут.

И я засуетилась у печи, торопясь к тёткиному пробуждению сообразить на стол хоть что-нибудь, и вот там меня как током прошибло.

Ведь бывший владелец, тот, кто схоронил монеты в сегодняшних руинах… он ведь тоже, должно быть, думал, что их никогда не найдут?

К счастью, думать о мёртвых у меня не было времени: на фабрику приехала неприятная костлявая женщина от заказчика, которая совала во все углы свой длинный нос и придиралась к каждому шву. Она принимала многотысячную партию тёплых платьев и зазнавалась то ли поэтому, то ли потому, что была не какой-то там лягушкой или даже бобрихой, как наша бригадирша, а целой куницей, вёрткой и ловкой хищницей.

— Шубы мы из таких шьём, — ворчала старшая, которую совсем допекли придирками. — Хвостом тут вертит…

Отбивались от гостьи мы все по очереди: то дамы из коммерции, то руководство швейного, то кто-нибудь ещё, кого не жалко, а однажды даже спустился директор и ходил между стеллажами в лакированных туфлях. Раз за разом мы вынимали уложенные и запакованные платья, а потом целый час толклись на затхлом складе, рассматривая в лупу строчки и закрепки.

— У вас здесь мыши, — морщила нос женщина. — Как я могу быть уверена, что в этих ваших условиях половина партии не будет сгрызена до отгрузки!

— У нас нет мышей, — скрежетала зубами старшая. — На территории фабрики живёт тридцать котов, они здесь уже всех съели! А от насекомых…

— У вас здесь кошки! — в ужасе возопила куница. — Шерсть!.. Это же аллергены!..

Кажется, она просто не хотела платить, и всё надеялась измором вытащить из производства скидку за брак или нарушение каких-нибудь санитарных норм. Чем это всё кончилось, не знаю, — но в пятницу утром во двор наконец загнали грузовик, и бодрые работники утрамбовали в него объёмные коробки с платьями. Куница окрысилась, ещё раз что-то пересчитала, задрала нос и запрыгнула в кабину.

В честь избавления старшая приволокла в раздевалку целый килограмм мармелада, который мы с удовольствием сточили под чай.

Вечером я купила газет недельной давности из тех, что продавались в киоске за полцены, а утром, обмыв тётку и заведя для неё радио, отправилась на склон в удивительно хорошем настроении. Правда, оно быстро оказалось испорчено: в этот раз лунный был не рад меня видеть.

Его глаза вместо обычной яркой синевы горели тускло, с болотной зеленцой. Он смотрел в сторону и вверх, а в ответ на моё приветствие сказал словно сквозь зубы:

— Ты меня обманула.

Я растерялась. Лунный был, конечно, со своими странностями, — и всё-таки он был почти человеком. С ним было забавно болтать о ерунде, придумывать будущий горнолыжный курорт Марпери и рассуждать о прогрессе и звёздах. Может быть, отчасти поэтому я и не пошла к мэру с рассказом о высоком госте, как он и просил, — и уж точно я ни в чём ему не лгала.

— Когда?..

Лунный глядел мимо.

— Ты сказала, что радио — это очень дорого. Но в этих твоих газетах были цены на радио. Могла бы выдумать что-нибудь другое, если тебе не хотелось его оставлять!

На неделе был дождь, и газетная карусель представляла теперь собой жалкое зрелище. Листы размокли, упали, многие из них разодрал ветер, — и единственный относительно целый лист, наполовину прилипший к стволу дерева, щерился на меня пустыми клетками кроссворда.

— И что же в газетах, — раздражённо бросила я, принимаясь собирать мусор, — написали, будто радио раздают бесплатно?

— Не бесплатно, — обиженно высказывали лунный, — четыреста, четыреста пятьдесят, а набор юного радиотехника продают за восемьдесят!

Я молчала. Размокшие листы собирались с площадки плохо и рвались в руках. Установленные на прошлых выходных вилы покосились и хорошо ещё, что не упали и не укатились по склону вниз, — зубец удачно зацепился за металлическую дорожку.

Выщербленная полоса в палец толщиной бежала через грязь, землю, камни и кирпич и обводила рыцаря кольцом. Кажется, когда-то здесь были выбиты знаки, но время совсем их стёрло, так, что не различить; и всё равно я вяло обводила следы пальцем, давя в себе жгучую обиду.

Он лунный, в конце концов. Чего я ждала от лунного? Мы — пыль под их ногами; разве я не знала об этом раньше?

— Эй, — забеспокоился лунный. Наверное, заметил, что я не тороплюсь развешивать для него новые газеты. Станет ли он теперь угрожать, что повернёт вспять реки? — Я не то сказал. Ты, конечно, не должна покупать мне радио, я сам его куплю, когда только вспомню, как… только врать не надо. Терпеть не могу вранья.

— Я сказала вам правду.

— Но в газете…

— Может быть, — я всплылила и стиснула кулаки, — в ваши времена были какие-то другие деньги, и они как-то иначе стоили. Четыреста пятьдесят — это мой заработок за две недели. Если вам так нужно радио, я схожу к мэру, он напишет про вас куда-нибудь, и из бюджета…

Зачем я полезла только, дура! Надо было сразу идти к мэру. Лунные и двоедушники — это ведь политика? Есть специальные люди, которые понимают, что с этим всем делать. Может быть даже, мы действительно должны предоставить лунному радио, как знать?