Флот решает всё (СИ) - Батыршин Борис - Страница 39

Но принимать это непростое со всех сторон решение придётся лично капитану второго ранга Казанкову, и никому больше. Даже консул здесь ему не помощник — письмо, дающее ему полномочия для подобных действий как бы и не существует на свете, флотское начальство в стороне. Что до военно-морской разведки, возглавляемой патроном Остелецкого, графом Юлдашева, перу которого принадлежал сей документ — что ж, на то она и разведка, чтобы дела её были скрыты тайной. Так что Серёжа отчётливо осознавал — в случае неудачи крайним в этой сомнительной истории сделают именно его. С Ашинова какой спрос — явный авантюрист, балабол, частное лицо, нырнёт в тину — и ищи его, свищи! Официальные лица, открыто предприятие «вольного атамана» сумеют отпереться, Адмиралтейство, окормлявшее эту затею руками упомянутого Юлдашева тоже как бы и ни при чём. Остаётся он, кавторанг Казанков и его судно — мореходная канонерская лодка «Бобр», что стоит на бочке в гавани Адена, исправно выполняя роль стационера

Оставался ещё Венечка Остелецкий, старый друг, однокашник по Морскому Корпусу… и почти две сотни русских людей, против их воли втянутых в колониальные игрища великих держав на краю света, в самой, что ни на есть, Африке — и понятия не имеющих, какие тучи сгущаются над их головами…

* * *

Залив «Таджура»

На борту крейсера «Вольта»

Крейсер второго ранга «Вольта» шёл в кильватере «Примогэ» держа предписанную флагманом дистанцию в два кабельтовых. Полдень, палящий зной, море — сплошь то ли расплавленное серебро, то ли ртутное зеркало, покрытое мелкой рябью — норд-ост, пришедший со стороны Аравии несёт с собой еще больше жары, ещё больше песка. Чайки, вьющиеся за кормой, кричат громкими плачущими голосами, машина успокоительно стучит где-то в горячем чреве крейсера. Над палубой натянуты огромные парусиновые тенты, чтобы хоть как-то уберечь людей от жестоких укусов тропического солнца. — без этого здесь был бы ад кромешный, но и сейчас горячая, пузырящаяся смола выступает из швов между тиковыми досками. Впрочем, нынешние их пассажиры привычны и не к такому — Иностранный Легион, эти парни давно несут службу в Африке и привыкли переносить жару…

…Comme l’mari d’notre mère

Doit toujours s’app’ler papa,

Je vous dirai que mon père…[1] — донеслось до мостика под развесёлое бренчание струн

Банджо, подумал Ледьюк. Его ни с чем не спутаешь — сплошное «тренди-бренди, тренди-бренди, та-ра-рам!..» [2] Вот втемяшится такая, с позволения сказать, мелодия — потом не отвяжешься… Банджо введено в моду англичанами, которые позаимствовали его то ли у вест-индских негров, то ли у креолов — и охотно взято на вооружение и солдатами французского Иностранного Легиона. Не слишком-то патриотично, зато удобно и практично — корпус этого довольно-таки примитивного инструмента, напоминающий выточенный из толстого дерева барабан с натянутой под четырьмя струнами кожей, не боялся сырости и терпел самое непритязательное обращение, неизбежное в тяжёлых походных условиях.

— Что это они там поют? — лениво поинтересовался капитан Ледьюк. Не то, чтобы его интересовал солдатский фольклор — просто капитану было скучно. Бессмысленный поход ради того, чтобы навести страх божий на кучку каких-то русских… и откуда они взялись здесь, в Африке?

— Довольно известная песенка, мсье капитан![3] — отозвался вахтенный мичман. — Сочинил один парижский поэт ещё при Бурбонах. А лет пять назад песенка, уже в виде комических куплетов, промелькнула в пьеске мелькнула в пьесе одного начинающего драматурга, Поля Ферье. У него там самый главный персонаж всего действа — солдат, эдакий разбитной малый, большой ходок по дамской части. Вот такие молодцы её песенку и подхватили — у них даже прозвище героя этой песенки в ходу. Среди тех, что у нас на борту, тоже есть один с тем же прозвищем — да вот, тот самый, что солирует…

Ледьюк пригляделся. «Солист», о котором говорил мичман — высокий, красивый какой-то бесшабашной красотой парень лет двадцати пяти, набрал воздуха в грудь и продолжил, не слишком-то заботясь о том, чтобы попадать в мелодию, которую бренчал на банджо сидящий возле мачты легионер:

— J ' te dirai , ma foi ,

Qui gnia plus pour toi

Rien chez nous ,

V ' l à cinq sous ,

Et d é campe !..

И легионеры хором подхватили:

— En avant ,

Fanfan la Tulipe,

Oui, mill' noms d’un' pipe,

En avant !.. [4]

— Вот-вот, этот самый Фанфан-Тюльпан и есть! — пояснил мичман.

— И всё-то вы знаете, Жиль… — Ледьюк, не рассчитывавший получить столь развёрнутого ответа на свой, в общем-то, риторический вопрос о песенке, удивлённо покачал головой.

— Так я же сам с Монмартра! — весело ответил мичман. Этот самый Поль Ферье жил с нами по соседству, и даже пытался приударить за моей матушкой. Она овдовела в семьдесят первом, когда пруссаки стреляли по Парижу — мне тогда было два года, а что до матушки — ей и сейчас редко дают больше тридцати пяти, а уж тогда…

Ледьюк покосился на собеседника — Н-да, судя по внешности сынка, матушка действительно была недурна собой.

— И как, с успехом?

Что — с успехом? — не понял мичман.

— Ну, приударил… успешно?

— А, вот вы о чём! — молодой человек широко улыбнулся. — нет, она предпочла одного рантье из Нормандии. Он, конечно, на пятнадцать лет её старше, лысый и толстый — зато имеет тридцать тысяч годового дохода, а это, согласитесь, серьёзный довод в семейной жизни!

— Мой дядя, пока был жив, любил повторять, со времён Первой империи парижанки стали до отвращения прагматичны — разумеется, это не о вашей матери, мичман. — сказал Ледьюк. А уж он-то знал в этом толк, недаром служил в кирасирах при Императоре.

Уточнять, о каком именно Императоре была речь, конечно, не требовалось.

Легионер, которого мичман назвал Фанфан-Тюльпаном выхватил банджо у музыканта и ударил по струнам.

—…J’aime l’oignon frit à l’huile,

J’aime l’oignon car il est bon.

J’aime l’oignon frit à l’huile,

J’aime l’oignon, j’aime l’oignon… - запел он, и дюжина охрипших от рома глоток отозвалась разом:

—…J’aime l’oignon frit à l’huile,

J’aime l’oignon, j’aime l’oignon !.. [5]

Капитан знал эту песню — как как знал её любой француз, которому довелось тянуть лямку военной службы. С её словами солдаты Революции дали бой австрийцам, с ними маршировали по всей Европе «старые ворчуны» Бонапарта. «Песенка о луке» звучала в лагере близ Балаклавы, во время маршей по пыльным дорогам русского Крыма, и позже, под другими звёздами — у мексиканского Камерона, в африканской саванне, в дождевых джунглях Аннама. Она звучала в развесёлых застольях на биваках, в тавернах и кантинах по всему миру — от Марселя и Лиссабона до Москвы, Кохинхины и Обока. И по сей день дребезжащие струны банджо — …день ли, день ли, день ли, день ли, день — да мой!.. – отмеривают мерный шаг пехотных колонн, и колышутся имперские орлы над меховыми шапками императорских гренадер, над алыми фесками зуавов, над штыками и кепи легионеров, и плещутся по ветру вымпела на мачтах боевых кораблей. И снова неимоверная усталость, натёртые ноги, ремни походных ранцев давят на плечи, ладони сбиты жёсткими канатами, адская жара кочегарок, выматывающая качка, тухлая солонина из провонявшего бочонка… Но колонны всё шагают вдаль, эскадры идут к недостижимому горизонту, и будут так идти, взбивая пыль, меся грязь всех дорог планеты, вспенивая волны всех её морей и океанов — всегда, пока стоит этот мир.

Ледьюк помотал головой, отгоняя непрошеное видение. Всё это верно, конечно — но и о делах забывать не стоит. Особенно ему, «первому после бога» на этой старой посудине, по какому-то недоразумению причисленной к крейсерам второго ранга…

— Сколько легионеров у нас на борту? — спросил он. Капитан, разумеется, и сам знал ответ, но стоять на мостике молча почему-то не хотелось.