Пастыри чудовищ (СИ) - Кисель Елена - Страница 46

Вот эти дряни и приноровились забирать птенцов из гнёзд. Торгуют на ярмарках, сбагривают в частные зверинцы. Эй, кому птенца феникса, посмотрите, может, он рождён для вас? А хотите, я ткну его ножом — гляньте, ножик расплавился, какая неубиваемая пташка!

Самое жуткое — отец-феникс не препятствует похищению. До конца верит, что люди не причинят зла. А когда люди вместе с птенцами сигают в вир — теряет разум. От утраты и горя. Только я-то думала, что родитель в таком случае сразу перерождается в огне. Выходит, не сразу.

— Пухлик говорил насчёт Фениа. Это же там попытались запретить фениксам летать?

В Войну за Воздух людишки возомнили, что крылатые бестии мешают летучему транспорту. И разгорелась охота с избиениями и артефактными щитами над городами. А возле этого даматского городка была колония фениксов в священной роще тейенха — и какой-то гений решил, что нужно расставить над городом и рощей артемагические щиты запредельной силы. Ограничить полёт фениксов.

Вот только они же не терпят клеток. Когда всю стаю начали прижимать к земле — птички полыхнули так, что спалили город. Так говорил один библиотечный пылеглотатель, который сейчас вир знает где.

— Что там произошло — неизвестно доподлинно, письменных свидетельств почти не осталось… Но в дневниках наших наставников есть ещё несколько случаев. Например, лет сорок назад, с пострадавшей от набега пиратов деревушкой. Там феникс оказался свидетелем кровавой расправы и полыхнул… они же очень сострадательны. Тяжко переносят людские страдания. Тётка вот ещё рассказывала, что ей как-то пришлось иметь дело с нервной стаей фениксов, которые тоже полыхали по малейшему поводу — из-за того, что их согнали с привычного места обитания…

Негромкий голос Грызи. Куча причин возможного воспламенения феникса. Ночь пахнет пеплом, небо в быстрых облачках. Мили за две через лес пробирается охотник — ломает кусты, топает и бурчит. Не помешал бы.

Сидим спина к спине — так теплее. В полночь разминаемся, грызём сухари из сумок. Небо тёмное, звёзды закрыты наплывающими тучками. Чертов охотник шуршит то ближе, то дальше.

Ждём молча. Обязательные качества для ковчежника. Умение быстро бегать плюс умение долго лежать или сидеть на одном месте. Неподвижно пялясь вокруг. В тишине.

Где-то далеко скрогги похохатывают — даже с Даром почти не слышно. Охотник, или кто он там, всё ближе возюкается, скоро будет рядом с нашим холмом. Ветерок пахнет сталью, холодит кожу.

На небе всё сплошь тучи, но спина Грызи резко твердеет.

— Близко, — слышу тихое. — Над нами.

Феникс выныривает из туч вдруг. Падает сверху, как подстреленный. Целую секунду кажется мне оторванным от тучи лоскутом, потом переворачивается в воздухе и уходит за облако. Является опять — будто купаясь или кувыркаясь. Пластает крылья и рвётся вверх.

Полет ломаный, странный. Сам феникс не вспыхивает ни на миг. Можно принять за орла. Или за скрогга — но скрогги меньше, и они не летают так. С риском разбить грудь о воздух. С безумием полёта.

Это не танец в небе, которые фениксы так любят. Это — будто бы раненый зверь мечется туда-сюда, и хочет забыть про рану и напиться неба, а потом опять вспоминает, замирает — и тут же опять рвётся изо всех сил…

— Упустим, — кувыркаясь в небе, феникс от нас отдаляется.

Грызи подносит руки ко рту.

Клич. Сначала тихий, нежный, пробный. Низкий вначале, вверху — как будто оборвавшийся звук флейты. Потом настойчивый, переливающийся, требовательный. Идёт в небеса, снова и снова. Требует отклика.

Феникс спотыкается в воздухе и ныряет в облака. Выныривает через миг, уже над нашим холмом. Снижается, паря на широких крыльях: глаза цвета кипящего золота и тускло-золотой клюв. Крупный мальчик — вон и хохолок на голове, наверняка багровый. Жаль, не могу ему послать зов, как Грызи: варги учатся кличам животных с детства, годами.

И звать его больше не нужно: завис почти напротив нашего холма, нас рассматривает. Большая птица, серая, как сумерки, только если приглядеться — в перьях словно вспыхивают искры, перебегают по крыльям, поигрывают на хвосте…

Мальчик волнуется.

— Здравствуй, — шепчет Грызи и подаётся вперёд, и я знаю, что глаза у неё заполняются зеленью. — Здравствуй, дружок. Ты больше не один. Мы вместе.

Застывают — глаза в глаза, извивы зелени в золоте и отблески золота в зелени. Каждый — больше, чем один, соединенные чувства и мысли.

Вместе.

Мост, соткавшийся между двумя. Узы связи. Нити, которые будто протянулись и сшили их в единое. Грызи рассказывала, как это бывает: как в омут, в чужое, полное страхами и тревогами сознание. И ты должен быть спокоен, открыт и полон желания помочь, чтобы тебе поверили. Не притащить свои заботы к зверю в сознание. Но показать, что вы с ним — одно. Дать надежду. Пояснить: плохого больше не будет, потому что с тобой — я, и мне ты можешь открыться, скоро всё будет хорошо…

— Всё будет отлично, — шепчу одними губами. — Всё будет просто отлично, ты не бойся, мы с тобой, мы вместе, не бойся же, давай…

Крылья феникса тихо начинают светиться алым по краям, и теперь его силуэт выступает из ночи совсем ясно. Висит, разгораясь изнутри, будто кто-то там, в фениксе, всё подкидывает и подкидывает топливо в костёр.

Ещё немного — и мы обожжёмся.

У Грызи прикушена губа, а на лице упрямство. И боль, и напряжение: разговор с фениксом не удался.

Птица вскрикивает, высоко и гортанно. С болезненным клёкотом рвётся в небо — над верхушками обожженных сосен, над прогоревшей чашей. И вспыхивает в небесах — сначала полыхает силуэт, багряно-алым, а потом из феникса будто выливаются потоки оранжевого пламени. Потоки льются вверх, вниз, хлещут во все стороны.

Вот-вот утопят ночь в пламени.

Прикрываю глаза руками: на багряную, сотканную из ярого пламени фигуру внутри кокона огня смотреть больно. Феникс крутится, разбрызгивая пламя по сторонам. И не гаснет высокий, болезненный вскрик. Эхом перекатывающийся в небе.

Вспышка!

Лицо обдаёт жаром. Стонут обжегшиеся небеса. Орёт охотник, который последнее время молчал, под холмами. И без того выпаленные сосны внизу, в чаше, выжжены еще больше.

Магическое, быстро прогорающее пламя.

Грызи рядом со мной опускается на колени, глубоко вдыхает через нос — раз, два, три, четыре… С лица не сошла гримаса боли.

Феникса больше нет в небе — ушел. Куда — не рассмотреть. Нырнул в тучи, а то и вовсе в пламени переместился. В бестиариях пишут — они могут ходить в огне, только я не видела ни разу…

Охотник внизу голосит и клянет «птицу-падлу», призывает на неё проклятия Девятерых и вир знает кого. Плевать на охотника.

— Что с ним такое? — спрашиваю у Грызи, пока помогаю найти ей склянку с бодрящим в поясной сумке.

— Пламя. Боль и вина, — Гриз всё пытается подобрать — что она почувствовала внутри феникса. Усилием воли сгоняет с лица болезненную гримасу. — Трудно читать… Он не пожелал общаться, не пожелал… сказать или показать. Будто боится или не верит. Сначала обрадовался варгу, а потом вдруг закрылся. В сознании всего понамешано. Он словно горит изнутри… а потом было что-то совсем странное, что-то вроде… уз.

Делает глоток бодрящего. Губы у неё теперь стиснуты упрямо, подбородок наклонён вниз. Дело совсем плохо.

— Да, узы… его будто рванули вдруг назад, что-то вроде осознания «Я не должен быть здесь». И вина. В одном я уверена: он не хотел… всего этого.

Обводит рукой спаленную низину. Продолжает сквозь зубы:

— Думаю, с ним что-то стряслось, из-за чего он стал сходить с ума. И воспламеняться. Он не хотел никому навредить — и потому выбрал уединенное место, чтобы…

— Выплеснуть.

Грызи начинает спускаться с холма — иду рядом, вдруг надо поддержать. Не гляжу больше на выпаленную чашу леса — а она на меня пялится. Щербинами, чёрными стволами, пеплом, алыми углями — остатками недавней вспышки.

«Я — крик, — шепчет чёрное пепелище. — Крик боли».

— Просто иногда он был слишком уж переполнен страданием, — говорит Гриз, приглядываясь, как бы не полететь с холма кверху тормашками. Засвечивает фонарик с желчью мантикоры. — И выплёскивался раньше. Отсюда все его вспышки, поджигания краёв сосен, палы деревьев. Не мог терпеть.