Эксперт по вдохам и выдохам - Етоев Александр Васильевич - Страница 7

• Предыдущая
• 7/7

– Знаем про код. И код знаем. Все про тебя знаем, литератор липовый. – Это произнес мой ресторанный знакомый.

Тут разговор сделался общим. Следующим взял слово Виктор Викторович, учитель:

– Так как, сначала начнем со стихов? Или стихами закончим?

– Гробом закончим, я лично вколочу первый гвоздь.

Это сказал бритый. Виктор Викторович ему возразил:

– Погоди ты, Слава, со своим гробом. Это неинтеллигентно.

– Интеллигентно-неинтеллигентно, а Слава правильно говорит.

Чего тянуть, дави его, братцы, в корень, – предложил стоящий слева толстяк.

Я прикинул, кто из них накинется на меня первый. Скорее всего, бритоголовый. Из пятерки он, похоже, агрессивнее всех. Но я не угадал.

Виктор Викторович, на мгновение исчезнув из виду, вдруг очутился сзади, и его костистые пальцы сошлись у меня на груди. Одновременно самый скромный из четверки, невысокий седой молчун, выхватил из рукава веревку и удивительно ладно опутал меня всего, даже не сойдя с места.

Эксперт превратился в кокон. Его положили на пол. Убийцы встали над ним.

Следующей ступенью в могилу в сценарии, которой за многолетнюю деятельность я выучил назубок, было пятиминутное траурное стояние над поверженным телом жертвы. Эти пять минут я посвятил дреме. Просто лежал, не двигаясь, собирал помаленьку силы. На своих я не смотрел, для них пятиминутка священна. Если даже абсурдно предположить, что один из подопечных свихнулся и хочет меня убить, другие скорее его порешат на месте, а жертву в обиду не дадут. Такая психологическая загадка.

Но вот Виктор Викторович кашлянул. Получилось у него нерешительно, словно он передо мной извинялся. Потом он слегка притопнул. Это значило: постояли и хватит. Надо сказать, что когда меня повалили, саквояж я сумел подмять под себя, и теперь он лежал прижатый. Одна лишь блестящая ручка выглядывала из-под рукава пальто. Я напрягся, чтобы выдержать первые символические удары, и, когда мягкий кулак толстяка коснулся моей щеки, применил стандартный прием. Прием древний, элементарный, известный еще со времен братца Лиса и братца Кролика. Но верный из-за своей простоты, и клюют на него все.

– Саквояж, не трогайте мой саквояж! – заорал я истошным голосом. И закрутился, как бешеный, делая вид, что пытаюсь выпутаться из веревок. При этом кожаный зверь, пригретый у меня под спиной, отполз несколько в сторону и теперь лежал беззащитный.

– Ага! Саквояж! Так, значит, ты за саквояж боишься! Посмотрим, что у тебя там за сокровище.

– Не открывайте! («Клюнули, как всегда. Ну, держитесь, теперь ваша песенка спета. Шарри, милый, сейчас и тебе предстоит кое-какая работа.»)

Те уже взламывали на саквояже замок. Замок сопротивлялся. Я специально поставил такой, в расчете на неумелых взломщиков. Полминуты они провозятся, а потом замок откроется сам собой.

Я еще кипятился, как раз полминуты, а когда послышался характерный щелчок, успокоился и стал наблюдать. Всегда, когда работает Шарри, зрелище бывает захватывающее.

Я наблюдал. Сначала изменились их лица. Из сосредоточенных и откровенно злобных они превратились в растерянные, словно вместо золотого ключика на дне оказалась пуговица. Почуяв подвох, они настороженно вздрогнули и хотели было отпрянуть. Но поздно. Шарри держал их крепко, узами гипносвязи прикрутив к блоку-парализатору. Через 20 секунд с ними было покончено.

Ради Бога, не надо пугаться. Ничего криминального не случилось. Просто верный мой Шарри подавил центры агрессии и ввел в мозговую кору соответствующую кодовую информацию. Нормы нравственности и прочее. Весной в жизни моих подопечных заканчивается очередной цикл. К лету они полностью переменятся – внешне, внутренне, об этом я говорил. И куда-нибудь отсюда уедут. Они не сидят на месте – поездят, походят, потом осядут по разным местам планеты. Найдут товарищей, таких же, как они, станут жить. После сегодняшней обработки два года нормальной нравственной жизни им обеспечены. Как раз до следующей перемены. А там опять для нас с Шарри настанут горячие деньки.

Я улыбнулся устало. Всегда, когда дело сделано, и все уже позади, меня мучает стыд. Как ни хитри, а принцип личной свободы я нарушил. И от совести не уйдешь. И только вспомнив Господа Бога с Его вечными антиномиями, я глубоко вздохнул и заставил себя успокоиться. Все мы образ Его и подобие. А они – они тоже люди. Тоже Божьи твари, хотя и созданные искусственно. И раз мы их породили и пустили гулять по свету, то нам с ними и нянчиться.

Пока я лежал и ждал, сквозняк, поддувавший из-за брезента, неожиданно материализовался. Он стал осязаем, вдруг обзавелся голосом и имел облик стража закона Ахмедова. Для меня в таком превращении ничего странного не было. Я ожидал чего-нибудь в этом роде. Помните, рядом с табличкой я приметил на двери нечто? Так вот, там, на двери, меленько белым мелком кто-то поставил крестик. Крестик из лодочных весел. Трудно не догадаться, кто.

– Нормально? – спросил Ахмедов, и, видя, что дело сделано, сам себе ответил: – Нормально. А я уже было раза два хотел идти выручать.

– Не понадобилось, – сказал я бодро, разминая руки после веревки. Потом обошел моих и по очереди похлопал каждого по плечу.

– Все в порядке, ребята. Считайте, что ничего не было.

Они смущенно переминались и от смущения отводили глаза. Шарри сидел поверх раскрытого саквояжа и одной из восьми ног тщательно всех пересчитывал.

Ахмедов отвел меня к стене и украдкой показал на бритого.

– Равич, – сказал он тихо.

– Кто? – Я вздрогнул, словно от укола иглой. Сразу вспомнилась пристань, тело под брезентовым саваном… Я ему не поверил. – Не может быть, он же…

Ахмедов склонился и зашептал:

– Утонул, думаете? Ожил! Опять. Взломал дверь в покойницкой и сбежал.

Я глупо таращил глаза.

– А этот, как его, Лашенков?

– Не было Лашенкова. Это Равич придумал. И адрес придумал, только у них с вами тогда не получилось. Я помешал.

И все-таки я не верил.

– Нет, – сказал я решительно, – жена. Равич женат. Мы же тогда ей звонили с Костей, я сам разговаривал. А у моих подопечных никаких жен быть не может. Они…

И я рассказал ему вкратце про некоторые особенности их жизни.

– Да? Неужели? – Ахмедов то и дело краснел. Потом вздохнул и сказал: – И все-таки это Равич. А жена… Женщину разве поймешь? Она ведь – женщина.

Костя чуть не уплыл со мной, помешал Ахмедов.

– Константин Евгеньевич, прыгайте. Держите руку, скорей!

– Не хочу, – весело кричал редактор, – ну ее к бесу, вашу провинциальную жизнь! В столицу! В Европу! Мишка меня берет! Берешь, Мишка? Не передумал?

Когда он все-таки спрыгнул, волны шампанского долго еще мотали Костю по приснопамятной пристани. Он кружился и пел, хотел пуститься вплавь за «ракетой», но вовремя вспомнил, что не взял купальную шапочку. Ахмедов, единственный бывший на пристани полюс трезвости, сначала оттаскивал Константина Евгеньевича от края, потом это ему надоело, и он, схватив Костю в охапку, поволок его к стеклянным дверям вокзала. Он волок его и махал мне Костиной шапкой:

– Летом, летом к нам приезжайте! Когда хариус на реке пойдет! Места знаю, не пожалеете.

Голова моя горела огнем от прощания. Я смеялся, я их любил. Я всех сегодня любил, и меня сегодня любили. А потом все разом исчезло. И палуба и речной вокзал, и даже Ахмедов с Костей. И река исчезла, и город. Потому что выше по берегу, там, где блеклые городские строения сутулятся под тяжестью облаков, на воздух одна за одной поднимались большие птицы. Пестрая гулкая радуга! Фейерверк!

– Голуби! Это же голуби! Да какие – слоны!

1990 г.

• Предыдущая
• 7/7