Эксперт по вдохам и выдохам - Етоев Александр Васильевич - Страница 3

• Предыдущая
• 3/7
• Следующая

– Спасибо, – сказал я и угостил тулуп сигаретой.

День кончался удачно. В графе «Покушения» – прочерк, со старинным товарищем, другом молодости боевой, когда революционными ножницами состригали бороду Марксу, – повидался, коньяк пил, сейчас вот, коли повезет, проверю версию Кости.

Насчет Гаврюхина-Лашенкова у меня были сомнения. Трое суток без воздуха под водой – это, конечно, довод. Но пить в ресторанной компании, да еще ввязываться в дурацкий по существу спор… Такое не в правилах моих подопечных. Хотя все может быть. Эволюция!

Мосток был неширокий – за домами улица проваливалась в ложбину, снег в ней лежал нетронутый, и под снежным вогнутым желобом едва угадывалась река. Но под самим мостом, переливаясь в отсветах вечера, блестела ее скользкая черненая чешуя. От воды поднимался пар.

За потаенной во льдах Бежинкой город, передохнув после естественной природной преграды, продолжал свой каменный бег. Я ступил на снежок моста, пешеходная тропка по краю поскрипывала под ногами. Упругая сила дерева подталкивала вперед, и я почти побежал, и почти добежал до середки, и был почти счастлив от бега, воздуха и морозца.

– Эй! – Возглас был, словно выстрел, короток и звенящ.

Каблук поскользил, тормозя, рука вцепилась в перила. Я хотел обернуться, чтобы взглянуть на немногословного оруна. И тут деревяшка перил вывернулась под рукой, рука, потеряв опору, провалилась вниз, и я, сжимая в ладони предательскую деревяшку, полетел навстречу воде. Саквояж застрял на мосту.

Мне казалось, падение бесконечно. Белые веки промоины раздвигались все шире и шире, снизу медленно, как во сне, поднималось мое отражение. Лоб сложился в морщины, мне сделалось страшно.

Спас меня русский Бог, шерстяною шлеею шарфа зацепив за торчащую балку. Я почувствовал, как больно стянуло шею, перехватил шарф рукой, а другой дотянулся до балки. Секунда, и я стоял на мосту, ругательской ворожбой унимая труса в коленях.

Мост был пуст, берега пусты и заснеженны, источник голоса в пейзаже отсутствовал. И только тут я заметил аккуратные шершавые срезы на торцах разъятых перил.

Улица Генеральная встречала меня малиновым звоном вечера, гладким, дочерна вылизанным сквозняками ледком и нахальным подростком, заехавшим мне снежком прямо промеж лопаток. Когда я, поеживаясь, обернулся, мальчишка выплюнул сигарету и, по-паучьи скрючившись, начал лепить второй.

– Эй! – сказал я громко и погрозил наглецу пальцем.

– Дядя, лови! – Снежок нехотя перелетел из красной распухшей ладони на воротник моего пальто и рассыпался в снежную пыль. Пока он летел, ребенок успел прикурить новую сигарету.

– Что ж ты… – Я пошел на него войной, но паренек, пятясь и строя рожи, скорей-скорей, и пропал в тени ближайшего дома. Из белопенной стены строения, из сумерек на меня выплывала важная лебедь – двойка.

– Такие не проживают, – ответил злой голосок, когда отчаявшись дозвониться, я стоял на площадке у двери и задумчиво теребил звонок. По звуку голос принадлежал ведьме.

«Отопрет или не отопрет?» – подумал я раздраженно.

Все же желтая нитка света проделала стежок по стене, дверь слегка подалась. Ведьмино любопытство оказалось сильнее злости.

– Лашенков. Юрий Давыдович. – Пока дверь не захлопнулась, я пропихивал через тонкую щель крохи информации о клиенте.

Нитка света поблекла, старухе с той стороны стало неинтересно. Она мной насытилась.

– Минутку. – Я сам начинал злиться. Со злостью пришло вдохновение. – Ему перевод на пятнадцать тысяч. Процент по венерианскому займу. Я уполномочен передать.

– Сколько? – Щель на каплю сделалась толще.

– Пятнадцать.

– Деньги с собой? – В голосе за дверью что-то переломилось, мне показалось, он стал моложе и мужественней.

И тут я сделал ошибку.

– Квитанция, – соврал я, думая, что пройдет.

Голос на слово «квитанция» сделался груб, как наждак. Старуха ответила:

– Не проживает.

– Умер, что ли? – спросил я наудачу.

– Утонул.

Дверь закрылась навеки.

Утро выдалось мутное, пропащее, как скисшее молоко, из пулевых дырок над головой по потолку растекалась тревога. Даже зеленый шарф, спасший меня вчера, и ночью упавший с вешалки, казался наростом плесени.

Ночью мне снился мост и оказавшийся Лашенковым Гаврюхин, мосторазводчик. Всю ночь я убегал от него по мосту, мост не хотел кончаться, ноги вязли по щиколотку в размякшей дощатке настила, а внизу по льдистой воде скользили ведьмины волосы.

Проснулся я поздно.

– Привет динозавру коммунистической прессы, – сказал я весьма угрюмо, набрав номер редакторского кабинета Кости. И сразу понял – что-то случилось. По заминке, слабому тактическому покашливанию, и, самое главное, голос был у него растерянный и, чувствовалось, виноватый.

– Миша, понимаешь, такое дело. Равич исчез.

– Как исчез? – Рот наполнился горечью, словно от пережеванной крысы.

– Исчез. Вышел вчера из дому и не вернулся. Жена в панике.

– Ну, а может, он ночевал…

– Не может, Миша, это не тот человек. И еще… Ты только не волнуйся. Тут с утра про тебя спрашивали, был товарищ из следственного отдела в связи с исчезновением Равича…

– Уже?

– Что уже?

– Вчера исчез, а сегодня уже завели дело?

Растерянности в голосе Кости прибавилось.

– Товарищ Ахмедов его фамилия. Но я-то знаю, что ты к этому делу отношения не имеешь. Ведь не имеешь? А?

– Нет, Константин Евгеньевич, к этому делу я отношения не имею.

– Вот-вот, я так и сказал товарищу следственному работнику: Михаил Борода здесь ни при чем. Так что, Мишок, если тебя сегодня вдруг вызовут, ты особенно не переживай. Обойдется. Ага?

– Ага, товарищ редактор. – На Костю я не обиделся, только спросил на прощанье: – Послушай, а каким числом помечена та заметка про Лашенкова?

Пока я дымил в потолок, размышляя над странностями судьбы, по мягкому коврику в коридоре словно проволокли быка. У моей двери его отпустили, сжалившись, послышался шумный выдох, и, наконец, в дверь постучали.

«Скромный, однако, человек этот товарищ Ахмедов.» Я подошел к двери и повернул ключ.

– Что, выяснили тогда про поэта Дегтярного? – спросил представитель власти, потом улыбнулся и поздоровался: – Здравствуйте.

И тут я вспомнил. Конечно. Это же тот самый милиционер, который встретился мне вчера утром. Только одет по-другому.

Разговор продлился недолго и вышел по-деловому пресен. Те четверть щепотки мелкой поэтической соли, которой Ахмедов, входя, сдобрил словесное рукопожатие, вкуса беседе не прибавили. И немудрено.

– Оружие у вас есть? – спросил он, собираясь прощаться. – Сдайте.

Я вытащил пистолет-зажигалку, положил перед ним на стол.

– Действует локально-паралитически, – пояснил я, чтобы он не пугался.

– Все?

Я развел руками:

– Есть пугач, но он не оружие.

– Тоже сдайте.

Ахмедов внимательно осмотрел пугач, улыбнулся в прореженные усы, наверное, вспомнил детство. Поднеся пистолет к уху, он пощелкал ногтем по корпусу, нежно погладил ствол. Вздохнул и отправил игрушку в нутро остроуглого дипломата. Про Шарри я говорить не стал, да и что Шарри за оружие. Электронный прибор безопасности, сделанный для острастки под паука. То же самое, цветочный горшок с подоконника при желании можно посчитать за оружие, или спинку кровати. Я попросил у Шарри прощения за обидное сравнение с горшком. Между тем Ахмедов защелкивал на дипломате замки.

– Я понимаю, – сказал он, отводя виновато глаза, – иметь при себе подобные вещи (он похлопал по дипломату) обязывает специфика вашей работы. Но и меня поймите. Город у нас тихий, хоть и районный центр. Происшествий практически не бывает. А тут такое… И одновременно появляетесь вы. И у вас вот это (он похлопал опять). Конечно, вы ни при чем. Но что подумают в городе? У нас каждый приезжий на виду. Вы согласны?

– Согласен, что же мне остается.

Голос Ахмедова сделался еще виноватей.

• Предыдущая
• 3/7
• Следующая