Яик – светлая река - Есенжанов Хамза - Страница 60

• Предыдущая
• 60/188
• Следующая

– Заканчивай поскорее здесь свои дела и едем дальше!

Жол недовольно почмокал губами и встал.

– Халеке, – сказал он, в упор глядя на учителя, – получено распоряжение: в три дня с каждого очага собрать налог. Сегодня мы будем в ауле Сагу, завтра в других аулах. Послезавтра снова вернемся сюда. Постарайтесь, чтобы в вашем ауле к этому времени весь налог был собран. Да еще вот что: надо подготовить списки джигитов, годных к службе. Таково требование Кзыл-Уйя. Сделайте так, чтобы джигиты записывались добровольно. Пусть берут пример с Жагалбая, сына Байназара. Он добровольно записался и нисколько не жалуется на службу. Сородич хаджи Каримгали тоже записался. Обо всем этом, что я сейчас сказал вам, вы должны рассказать хаджи Жунусу, пусть и его аул готовится…

– Я лично не собираюсь платить какие бы то ни было налоги, – тихо, но решительно заявил Хален. – Вы прекрасно знаете, что сельские учителя не платят налогов. Мои обязанности – учить детей, а не налоги собирать. Я не нанимался к вам, старшина, в помощники. Да и возраст у меня уже не такой, чтобы быть на побегушках. Кроме того, я вообще против всяких незаконных налогов, которые особенно в последнее время так щедро стали взимать с населения. Если вы затеяли это бесчестное дело, доводите его до конца сами. Хаджи Жунусу я тоже передавать ничего не буду, поезжайте сами к нему.

Во время этого разговора в юрту вошел Кадес. Как и все жители окрестных аулов, он недолюбливал Жола. Теперь, услышав его распоряжение о сборе налогов, решил подшутить над ним.

– Ты сам знаешь, старшина, что мы мирные, кроткие бедняки, – начал он, заговорщически подмигнув Кубайре. – Мы всегда рады встретить почетных гостей и помочь им в любом деле. Вы говорите, что вернетесь к нам через три дня. Хорошо, все эти три дня мы готовы беседовать с людьми, чтобы они к сроку сдали налог и записались на службу. Мы и сами тоже должны заплатить налог. Но для этого нужны деньги. Ареш и Кубеке давно уже собираются отвести кое-какой скот на базар и продать его. Да и я хочу продать шесть-семь овечек. Мы ничего не пожалеем для нашего Джамбейтинского правительства, только бы продать скот. Заплатим налог сполна. Только вот беда, на базар-то нынче опасно выводить скотину, говорят, ее отбирают там и ничего за нее не платят. Написал бы ты нам, старшина, бумажку, а? Чтобы никто нас не трогал. Печать при тебе?

– Это верно, мы давно уже собираемся повести скот на базар, – подхватил Кубайра. – А бумажка нам крайне нужна, без нее ехать в город нельзя. Недавно я разговаривал с людьми из Уйректы-Куля, так они ни в коем случае не советуют ехать в город. Отберут, говорят, у тебя лошадь и дадут бумажку: «Взята в армию». А зачем нам, степным людям, бумажка, нам конь нужен. Это все равно что ты сейчас снимешь с меня шапку, а взамен выдашь бумажку. Скажи, разве бумажка заменит мне шапку? Нет, конечно. Так что давай нам, старшина, такое разрешение с печатью, чтобы никто в городе нас не тронул.

Жол молча, исподлобья поглядывал на Кадеса и Кубайру. Молчали и оба военных.

– Как будет платить налог Каипкожа? – сокрушенно покачал головой Асан. – Ведь у него всего-навсего во дворе одна старая кобыла. Хорошо, если удастся продать ее, а то отберут и ни копейки не заплатят…

– Да, Каипкожа в очень тяжелом положении, почти при смерти, – добавил Кадес. – Умрет старик, если его единственного сына заберут на службу!..

– Есть ли на этом свете страна, где с людей не берут налоги? – воскликнул Асан. Это была его заветная мечта.

– Довольно разговоров, – грубо оборвал Асана рыжебородый, щелкнув камчой по голенищу сапога. – Слушайте: если послезавтра не сделаете, что велено, не ждите от меня добра!

Глядя на молодую, только что народившуюся луну, плывшую рожками вверх по синему вечернему небу, старики сокрушенно покачивали головами: «Засушливый месяц будет, жаркий!..» Предсказания стариков сбылись: за весь месяц не появлялось в небе ни одной тучки, ни разу не было дождя, даже росы не выпадали, зато солнце палило неимоверно сильно, словно кипятком обливало притихшую степь.

Начало знойной поры лета совпало как раз с окончанием уразы. Небо выцвело, стало неприветливым, белесым, мутным, развеялись устели-поле, выгорел типчак, темная полынь стала светло-бурой. По вечерам, когда к аулам сгоняли скот, над юртами поднимался серый туман пыли. Иногда налетали степные вихри, и тогда столб пыли поднимался высоко в небо и надолго застывал в одном положении.

В полдень, в самые знойные часы, атаны[80] с крутыми горбами и верблюдицы устремлялись к золе и пыли. Защищаясь от назойливой мошкары и мух, они беспрерывно махали головами. Животные разыскивали потухший костер или старый, давно заброшенный очаг, разгребали золу своими огромными ступнями и ложились в нее, переворачиваясь то на один, то на другой бок. Если не было поблизости затухших очагов, верблюды ложились в дорожную пыль.

Кобылицы, спасаясь от жары и оводов, сходились к жели, здесь же рядком располагались жеребята. Овцы сбивались в кучи, целыми гуртами неподвижно стояли они, опустив вниз голову и покачиваясь, издали они похожи на оре[81], застланное сплошными рядами курта. В аулах тихо, словно замерла жизнь. Лишь изредка появляются женщины с кожаными конеками[82], наполненными сладковатым кобыльим молоком. В жару люди отсиживаются в юртах и пьют прохладный кумыс, ведут степенные беседы и только с наступлением вечера выходят в степь.

Хаджи Жунус велел приподнять кошму, прикрывавшую низ юрты, и потолще застелить пол свежим, зеленым тростником. После того как все было исполнено, Жунус вошел в юрту, снял с себя верхнюю одежду и, оставшись в нижнем белье, лег на разостланное тонкое одеяло. Под локоть он подложил мягкую пуховую подушку. Лежа на боку, он задумчиво расчесывал своими холеными пухлыми пальцами почти седую редкую бороду. Тростниковая подстилка и небольшой сквозняк приятно освежали в юрте воздух. Хаджи потягивался от удовольствия, поглаживая круглый, внушительный живот.

Так старик Жунус спасался от зноя во время изнурительной сорокадневной летней жары. Тростниковую подстилку сменяли в его юрте два раза в день. Тяжелые зеленые снопы тростника приносили с реки младший брат Жунуса Бекей и старший сын Нурым. Они безропотно выполняли эту обязанность, словно религиозный обряд.

Хаджи не был тщеславным, но любил когда к нему обращались с почтением, соглашались с ним, говоря: «Вы правильно сказали, хаджи-еке!» Не терпел старик Жунус, когда ему перечили, но и не уважал льстецов с их поклонами и сладкими речами.

Теперь, лежа на свежем тростнике и наслаждаясь прохладой, хаджи думал о том, какая будущность ожидает его сыновей. Он любил их крепкой отцовской любовью, заботился об их образовании, делал все, чтобы выросли они настоящими, умными джигитами, но в сердце старика вкрадывалась какая-то смутная тревога – неспокойно было в степи, народ волновался, предчувствуя большие перемены. «Может быть, они станут такими умными и всеми уважаемыми учителями, как Хален, может быть – адвокатами, как Бахитжан?.. Может быть… Но где теперь им учиться? В Петербург закрыт проезд, в Оренбург – тоже, и даже в Теке сейчас ехать далеко не безопасно. Кругом одни раздоры… – мысленно рассуждал Жунус. – Правительство в Кзыл-Уйе и не думает об учении детей. Если так пойдет дальше, то, пожалуй, сбудутся слова Халена: «Ханское правительство ни за что не сможет создать валаят!..»[83]

– Хален умно толкует, – вслух заключил хаджи.

– О чем он умно толкует? – спросила Балым. Она сидела в теневой стороне юрты возле самой решетки и сучила нитки.

– Это я просто так сказал, – спохватившись, недовольно буркнул хаджи.

• Предыдущая
• 60/188
• Следующая