Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович - Страница 36

Работала Лёля в газете и была на хорошем счету, так как добывала материал там, где пасовали самые опытные репортёры: ей ничего не стоило взять интервью у самого высокого начальства или даже у тренера футбольной команды за полчаса до начала игры — подвиг, который могут оценить только журналисты. Все, в том числе и сама Лёля, понимали, что дело не в особом её журналистском таланте, а в эффектной внешности, но красота, как пошутил один её коллега, у человечества котируется наравне с талантом, а оплачивается ещё выше.

Держалась Лёля независимо. Стройная, спортивного склада молодая женщина, всегда аккуратно и модно одетая, она приковывала к себе мужское внимание. Коллеги пытались за ней ухаживать, но с течением времени бросали это бесперспективное занятие, потому что каждого очередного поклонника она выставляла на всеобщее посмешище. Одни поклонники сделали вывод, что «эта разводка — типичная рыба», другие предпочитали молчать, побаиваясь её предерзкого языка.

И Лёля, оставленная в покое сослуживцами, жила в своё удовольствие. Чтобы не давать повода для сплетен, вращалась в далёком от журналистики кругу; дорожа своей свободой, избегала серьёзных связей. Поэтому Алексей, без памяти влюбившийся в неё, вскоре попал в немилость.

С другой стороны, она не хотела его терять: Алексей, цельный и чистый человек, принадлежал, по её мнению, к людям, в которых не было и тени пошлости.

Осознав, что взаимностью он не пользуется, Алексей продолжал любить Лёлю с достоинством, не унижаясь: ничем не обнаруживал ревности, не настаивал на свиданиях. Зато нашёл способ заставить саму Лёлю искать встреч: уходил гулять с Зайкой, которая обожала «дядю Лёшу», и Лёле, чтобы увидеть дочку, приходилось бегать по скверу и разыскивать их. Найдя, она сурово отчитывала Алексея, а тот говорил: «Зайка, с кем ты хочешь гулять, с мамой или с дядей Лёшей?» Зайка, конечно, кричала, что с дядей Лёшей, потому что он рассказывает интересные сказки, а мама только целует.

Лёля могла лишь догадываться, чего стоила Алексею его весёлость и корректность, и понимала, что на полдороге он не остановится. Она привыкла к своему образу жизни, превыше всего ценила независимость и не желала с ней расставаться даже ради очень хорошего человека, каким, безусловно, был Алексей. Выходить замуж, погружаться в домашние заботы ей решительно не хотелось. Поэтому, исподволь готовясь к неизбежному объяснению, она искала такие слова, чтобы не ответить ни «да», ни «нет», чуточку обнадёжить Алексея, отправить его на год зимовать, а там видно будет. И когда тот разговор состоялся, Лёля, сделав для виду паузу, сказала, что, быть может, примет предложение, если Алексей не пойдёт в экспедицию. Он долго молчал, а Лёля, похолодев, ждала: а вдруг согласится? И облегчённо вздохнула, услышав:

— Ты в самом деле думаешь, что я такой подонок?

— Извини меня.

Он кивнул, и об этом неприятном эпизоде они больше не вспоминали.

В первые дни на «Оби» Алексей буквально не находил себе места, пока не познакомился с Валерой и не подружился с ним. К тому же Лёля вскоре прислала тёплую радиограмму, из которой явствовало, что Зайка по нему скучает и ей, Лёле, он тоже не безразличен. Эти несколько строк Алексей выучил наизусть, и хотя они Лёлю ни к чему не обязывали, ему уже казалось, что она будет его ждать.

К этому времени относится и знакомство Алексея с походниками Гаврилова. Впоследствии Валера ему рассказывал, что приняли его с первого раза и единодушно — редкий у походников случай, обычно они долго «выдерживали» нового человека, прежде чем допустить его в свою среду. Даже Сомов, из которого слово было трудно вытянуть, и тот сказал: «Бери его в поход, батя, не промахнёшься. Не знаю, какой он врач, а выдюжит, точно говорю».

Поначалу Гаврилов отнёсся к Алексею с прохладцей и недоверием — красив, сукин сын, девки небось на шею вешаются, ну его ко всем чертям; но затем самокритично признал, что застарелая его неприязнь к красивым мужчинам в данном случае оснований под собой не имеет. Алексей понравился ему открытой улыбкой — плохие люди так не улыбаются, искренностью, юмором и совершенным неприятием цинизма — сам батя никому не спускал сальных анекдотов и скользких шуточек. Понравился ему Алексей и тем, как он сразу себя поставил: решительно отказал Попову, когда тот попытался выклянчить бутылку спирта, резко осадил Мишку Седова, которому захотелось узнать кое-какие подробности из личной жизни доктора, и вообще держался самостоятельно.

Взял Гаврилов Алексея в поход и не пожалел об этом. Всю дорогу доктор не давал ребятам скучать. Сначала сагитировал братьев Мазуров и под общий смех бегал с ними босиком по снегу — «в целях профилактики простудных заболеваний», а когда к «тройке психов» присоединился ещё пяток энтузиастов, затеял и вовсе не слыханное дело: баню.

Из всех благ, которых лишены походники, чаще всего они вспоминали свою замечательную парную в Мирном. Донельзя грязные, заросшие, в заскорузлом от солёного пота белье, они мечтали о бане весь путь до Востока, и затем снова месяц с лишним — до Мирного. Когда становилось невтерпёж, надевали свежее белье, а иногда обливались по пояс тёплой водой. Алексей же устроил баню настоящую: принёс в тамбур несколько вёдер горячей воды, донага разделся в балке, намылился, выпрыгнул козлом на сорокаградусный мороз и дико заорал: «Лей!» В считанные секунды, чтобы мыло не успело прикипеть к телу доктора, Петя опрокинул на него одно за другим два ведра воды, и Алексей стремглав бросился в балок — вытираться. Следующим мылся Петя, и здесь уже зрители не сплоховали: не валялись в изнеможении на снегу, как в первый раз, а фотографировали и снимали на киноплёнку длинного и тощего, как жердь, голого повара. Несколько дней посмеивались, но всё менее жизнерадостно, потому что куда больше поводов смеяться было у Алексея и Пети.

В конце концов батя не выдержал, остановил поезд на днёвку, и по докторскому методу выкупался весь личный состав. Снятый на плёнку фильм о походе по возвращении домой смонтировали и прокрутили у бати на даче. Когда пошли кадры с баней, жены возмущённо отворачивались, но все хохотали до упаду.

Тогда, в первом походе, вечерами собирались в салоне «Харьковчанки»: беседовали, пили чай с вареньем и слушали, как Алексей поёт под гитару романсы на стихи Пушкина и Блока, Есенина и Пастернака. «Я вижу берег очарованный», «Свеча горела на столе, свеча горела» Алексей сам положил на музыку и радовался тому, что стихи таких «сложных» поэтов, как Блок и Пастернак, так хорошо воспринимаются ребятами. Вечера эти стали традиционными, затягивались допоздна, и Гаврилов обычно затрачивал немало усилий, разгоняя сынков «по спальням». А когда по той или иной причине — из-за тяжёлого ремонта, больших перегонов и прочего — собираться не удавалось, походники откровенно сожалели об этом.

Потом была долгая зимовка в Мирном, серые для врача будни — почти никакой практики, одни профилактические осмотры; томительное ожидание корабля и ещё более томительное полуторамесячное возвращение домой. Прорвался сквозь ревущую, бушующую толпу на причал, расцеловал родителей, друзей, чуть не вдвое выросшую Зайку и, ошеломлённый, пожал протянутую Лёлей руку.

Больше года мечтал об этой встрече, зачитал до дыр десяток синих листочков, выискивая скрытый смысл, намёк в профессионально гладких рубленых строчках, каждую ночь видел Лёлю во сне и получил высокую награду — рукопожатие. Понял, что этим жестом Лёля определила их будущие отношения, но понять — не значит примириться. Решил объясниться в последний раз и получил ожидаемый отказ.

Истерзанная мужская гордость призвала его поставить на своей любви крест. Стал прощаться — навсегда. В Лёлиных глазах мелькнуло откровенное сожаление, но удерживать Алексея она не удерживала, и он ушёл. Сутками работал, подменял всех коллег, даже просил их об этом одолжении. Выжигал работой свою неудачную любовь, не давал себе ни дня отдыха. Только Зайку было жалко, ей ведь не понять, почему дядя Лёша больше не приходит, почему врёт в телефонную трубку, что очень некогда. По Зайке скучал, привык видеть в ней родную дочь, однако и эту святую любовь к ребёнку приходилось в себе убивать.