Ведьмина ночь (СИ) - Лесина Екатерина - Страница 3

— Я ничего-то взамен и не дам, — с печалью призналась я. — А ты можешь…

— Что? Квартирку… предлагали. И денег. И вон, жизнь продлить даже… жену хорошую.

— Не согласился?

— А на кой оно мне? Квартирка у меня есть. Деньги тоже. Я никогда-то особо не тратил. Не на что, привык от малым довольствоваться… — Афанасьев кивнул на пирожки. — Жена? Что за жена, которую как скотину, привести-увести можно? Жизнь? А на кой она мне, такая от… бестолковая? Здоровье. Я ж кой-чего знаю все же. Своего уже нет, а заемное, за которое другие платить будут? Нет… бабка не одобрила бы.

— А меня, стало быть, одобрила бы?

Он хитро прищурился.

— А ты попробуй взять-то?

Я пожала плечами. И взяла за книгу. Подняла… положила на место. И снова погладила, извиняясь, что от так вот, без ритуала, без почтительности. Пробежалась пальцами по трещинкам на обложке. Хорошая. И устала… что в ней? Не откроешь — не узнаешь. У каждого ведьминого рода старого, своя книга. Иные писаться-то начали на заре времен. И переходят они от матери к дочери, сотню за сотней лет разменивая.

И не мне, выскочке, в которой дару капля, претендовать.

Обложка поддалась и раскрылась, растворяя желтые страницы. Буквы тоненькие, что ниточки, и читать получается с трудом.

«Заклятье на силу женскую»…

— Вот, — Афанасьев удовлетворенно кивнул. — Не знаю, что тут да как, я в ваших делах и вправду понимаю мало, но… признала она тебя.

— Спасибо, — сказала я. И ему. И книге.

Не знаю, примет ли она меня. Шансы, конечно, есть, если я сумела не только открыть, но и прочитать, вот… все одно сомневаюсь. Просто… просто это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Сомневаешься? — Афанасьев видел меня насквозь.

Я вздохнула.

— Давай руку, — велел он. И я протянула. Моя ладонь в его огромных ручищах казалась почти детскою. Он осторожно перехватил её, сжал пальцы и быстро, я и заметить не успела, кольнул ножом. А тот, даром, что тупой, как не знаю что, взял да пробил кожу.

Мою.

И Афанасьева. А тот руку не отпустил. Сперва мазнул по обложке своею рукой, потом моею. И сказал:

— Кровью своей и правом, ею данным, признаю девицу Яну рода Ласточкиного своею наследницей и доброю волей на благо передаю ей то, чем владею по праву крови…

От тут-то меня и шибануло. Так шибануло, что в глазах темно стало. Я-то и на ногах бы не удержалась, когда б не Афанасьев, который меня презаботливо подхватил под рученьки, чтобы на стульчик усадить.

А после еще и кружку сунул с горьким остывшим чаем.

— Пей. Пей, девонька… от так… сперва оно непривычно, а потом уже…

Слышала я его бормотание и пила этот чай, с разноцветною нефтяною пленочкой поверху. Пила и… сила была чужой. Едкой. Тяжелой. И в то же самое время моей.

И…

— Больничного завтра возьмешь… а то и вовсе… я документы выпишу, привезу-то, все, что должно…

Голос его доносился издалека. А я не могла отделаться от мысли, что все не так-то просто. Что придется платить. И за книгу, и за удачу этакую.

Всегда приходится.

Мой больничный затянулся.

В тот вечер Афанасьев меня домой и доставил. И такси вызвал, и в него же запихал, а уже потом за ручку, считай, вывел. Довел.

И ключи вытащил.

И в кровать уложил, книгу под подушку сунувши. А я… я все понимала, но сила давила изнутри, мешая думать. Да что там, я и дышала-то с трудом.

Сквозь марево боли я слышала, как бродит по квартирке Афанасьев, что-то бормоча. Как уходит он. И как проворачивается ключ в двери.

Как скрипят половицы где-то там, наверху, и стало быть, снова мается болью одинокая старуха Ситникова. Слышала лай собак за окном. И дребезжание трамвая.

Слышала…

Шелест мышей где-то там, в стене. И шорох воды в трубах. Слышала, как вернулся Афанасьев. И долго гремел посудой на кухне.

— Ишь ты… — он заставил меня выпить что-то горькое и горячее. — А гляделася крепкою… смотри, не помри.

Не помру.

Ведьме умереть тяжело. Дар наш от земли идет и от нее силу дает. И крепнет год от года, род от рода. Чем старше корни, в землю уходящие, тем… а у меня что?

Кто я?

Яна Ласточкина? Сирота беспризорная… мамку помню, но смутно. От нее пахло молоком и навозом, и еще порой — брагою, которую она ставила в огромном бидоне, а после варила на газу.

Помню запах хлеба.

Окно и занавески выцветшие, в клетку. Трещину на стекле, заклеенную бумагой. Я её еще разрисовала… карандаши свои помню. И то, как мама плакала. А чего? Не знаю. Я её обнимала, баюкала… и она меня тоже. Крепко-крепко.

Сила бродила.

Будоражила.

Искала.

Не находила.

Не была моя мамка ведьмой, обычною женщиной, которая рано овдовела, да так и не вышла замуж снова. То ли не захотела, то ли еще чего. Главное, что вдвоем мы жили. Долго. Пока она от рака не сгорела.

Это я уже не помню, а знаю. Выяснила. Потом уже, когда доросла до того, чтобы вопросы задавать.

Она запустила болезнь.

Некогда ей было по докторам ходить. Да и с чем? Немочь? Слабость? А откудова силе взяться-то?

Хозяйство. Корова. Я… и еще привычная муторная работа, которую не сделает никто другой. Вот и хватилась, когда опухоль на груди выросла до таких размеров, что стало сложно не обращать на нее внимания. Она лечила. Пыталась. И я пыталась, пусть дар был слабеньким, как искорка. Я помню, как накрывала больную мамину грудь ладонями, пытаясь спрятать то темное и злое, что внутри. А оно пило, пило силы…

Из меня.

Из мамы.

Она умерла в старой больничке, тихо и как-то спокойно, словно у меня действительно вышло забрать её боль. И доктор, седой, с бородкою, долго выпытывал, вправду ли у меня родни нет.

Никакой.

Может, тетка или дядька, или бабка…

А я отвечала, что нету, что только мама. В больничке меня оставили на неделю. Карантин или еще что-то там, уже не знаю, что он написал в бумагах, но на похороны мамы я попала.

Сила отползла, обняла, уже не удушая, успокаивая.

Хотя все одно больно, но сейчас эта боль — моя. И выдержу. Я сильная.

Потом был детский дом. И доктор напоследок сказал:

— Дар у тебя слабый, но ежели с умом, то и искру в костерок раздуть можно. На от, — и сунул сшитые листочки. — Тренируйся.

Листочки оказались старою, печатанною на слепой машинке, инструкцией по развитию способностей. Не хочу сказать, что была я очень умной, скорее наоборот, но когда брала эти листочки в руки, вспоминалась мама.

— Вырастешь, в люди выйдешь, — говорила она тихим голосом. И я, стиснув зубы, повторяла упражнения. Снова. И снова… и снова.

В детдоме было плохо.

Нет, не скажу, что меня кто-то обижал.

Ольга Валерьевна, им ведавшая, была женщиной весьма строгих правил. И спуску не давала никому, ни нам, ни персоналу. А потому кормили нас сытно, одевали тепло, учить учили.

Только…

Я долго не могла привыкнуть. К распорядку, который един для всех. К столовой с серыми стенами и плакатами. Длинным столам. Раздаче.

Одинаковым платьям.

Ощущению, что еще немного и ты потеряешься среди собственных отражений.

Дар спасал. И занятия. И наверное, эффект от них имелся, если в классе шестом, после ежегодного медосмотра, меня вызвали к директрисе. И она уже, строгая и сухая, казавшаяся нам всем равнодушной, поглядела на меня поверх очков.

— Что ж, Ласточкина, рада тебе сообщить, — голос у Ольги Валерьевны тоже был каким-то безликим, словно механическим. — Что уровень дара достаточен для перевода в заведение для одаренных. И если ты согласна, я подготовлю документы.

Тогда мне вдруг стало страшно.

В конце концов, наш детский дом был неплохим. И те, кто попадал в него извне, из других приютов, рассказывали… в общем, чего только не рассказывали.

— Страшно? — спросила тогда Ольга Валерьевна.

А я кивнула.

Никто никогда не спрашивал там, страшно ли нам или весело, или еще как. Их всех скорее волновало наше здоровье, успехи в учебе. Или не успехи. Спортивные достижения. Что-то еще такое, что можно измерить и записать в отчетность, но никак не то, что мы чувствуем.