Заговоренный меч - Есенберлин Ильяс - Страница 25

• Предыдущая
• 25/72
• Следующая

Хан не на шутку встревожился и подумал о том, что, может быть, слишком поспешно дал согласие на убийство Акжол-бия. Как бы не случилось чего-нибудь непредвиденного!

Да, он явно просчитался, думая, что мятежные султаны Джаныбек с Кереем настолько

простодушны, что под впечатлением убийства Акжол-бия придут к нему просто так, с голыми руками требовать выкуп за смерть сподвижника. Они приготовились ко всему и ждут необдуманных действий с его стороны. А расплаты за убийство все равно потребуют.

Его обуяла тупая ярость, как в молодости… Ладно, пусть придут хоть с целой тьмой, он сразится с ними и раз и навсегда отобьет у них охоту к мятежу! Даже сейчас, в мирное время, вокруг Орда-Базара находится не менее двадцати тысяч верных ему нукеров. А если прикажет он, то через две недели их станет вдесятеро больше!

Но тут же здравый смысл подсказал хану, что большинство его войска, причем лучшая часть, как раз из этих воинственных родов, чьи юрты стоят сейчас группами до самого горизонта. Остальные — это нукеры из Мавераннахра, уйгуры, пришельцы-монголы, джагатаи, киргизы, калмыки. Правда, с ним будут многие кипчаки во главе с самим Кобланды-батыром, но кто поручится, что в самый ответственный момент их не потянет к родственникам…

Силы примерно равны. Поэтому и ведут себя так в последнее время аргынские султаны. Что же делать: вызывать войска из Мавераннахра или не вызывать? Вряд ли успеют подойти они, если начнется свара. А Джаныбек с Кереем, безусловно, воспользуются убийством Акжол-бия в своих интересах.

Но кто мог предупредить их обо всем? Чтобы так приготовиться, нужно время. В один день не подтянешь из степи столько войска.

Он поехал дальше. Вскоре показались юрты, поставленные специально для похорон главного аргынского батыра. Здесь, на берегу Черного озера, окаймленного темной полоской пожухлого камыша, они теснились, словно толпа скорбных родственников. Не менее ста было их, и возле каждой юрты торчало воткнутое в землю копье с черной лентой и хвостом вороного коня.

На самом почетном месте, посреди белых юрт, словно ворвавшийся в стаю лебедей черный орел, высилась иссиня-черная, скатанная из шерсти особой породы овец, шестнадцатикрылая траурная юрта. Тоскливо становилось на душе при одном взгляде на нее, а над куполом вдобавок развевался зловещий черный флаг с изображением человеческих глаз — символ рода аргын.

Хан Абулхаир невольно придержал коня. Казалось, к беспощадной мести за убийство взывал вид этой юрты. Невольно вспомнились ему похороны хана Мунке, о которых он думал совсем недавно. Уж не хотят ли аргыны повторить кровавую тризну? Кто же станет тогда заложником за убитого перед духами?..

И в этом узрел хан руку Джаныбека с Кереем. Создается впечатление, что они приготовились к решительному бою. Неужто не посмотрят на похороны?.. Абулхаир невольно подумал о том, как сам поступил бы на их месте, и рука его потянулась к сабле. Но он тут же отдернул ее и сделал вид, что поправляет пояс…

Нет, никто не заметил его непроизвольного движения. Люди смотрели на черную юрту и даже не повернулись в его сторону. Однако как ему вести себя в создавшемся положении?.. Не успел он ответить на свой вопрос, как вздрогнул от неожиданного крика. Сплошная конная масса неслась к аулу, плача и завывая в нечеловеческой горести.

— Ой ты наш родной!..

— О наш заступник… Оте-е-ец!

Это была древняя казахская традиция — на всем скаку врываться в траурный аул с криком и причитаниями «О наш родной!». Чингизиды не придерживались ее и смотрели на такие вещи с презрением. Казахи, быстро заставившие своих завоевателей говорить по-казахски и совершать многочисленные казахские обряды, тем не менее глядели до сих пор сквозь пальцы на то, что султаны-чингизиды не принимают участия в похоронах согласно древнему ритуалу степи Дешт-и-Кипчак. А те, в свою очередь, считали, что неудобно хану или султану врываться в подневольный аул с криком «О ты наш родной!». На этот раз случилось что-то из ряда вон выходящее…

Не успел хан Абулхаир как следует рассмотреть приближающуюся лавину, как из следующей за ним свиты и войска вдруг вырвалась группа нукеров. С криком присоединились они к мчавшимся к аулу и громко скорбящим всадникам. На глазах таял его отряд. Вдруг он почувствовал, что Тарланкок не слушается поводьев. С силой рванувшись вперед, конь понес растерянного Абулхаира в общей массе. Впереди, сзади, справа и слева от него люди рыдали, плакали, кричали.

— О наш родной!..

С этим всеобщим криком приближались они к черной юрте, и беспомощный хан почти свалился с коня, не доехав до нее ста шагов. Только здесь догнали его телохранители. Они поддержали хана под руки, отвели и привязали Тарланкока…

Все случившееся потрясло хана Абулхаира. «Если даже среди моих прихлебателей в свите произошел раскол, то что же случится, если мы подвергнемся более серьезным испытаниям? — думал он. — Нет, нужно быть наготове, словно тетива у лука!»

Абулхаир открыл резную дверь черной юрты. Одет он был в легкую хорасанскую кольчугу, сверх которой был накинут расшитый золотом плащ, а на голове сверкала литая золотая корона с изображением турьих рогов. Хан всмотрелся в полутьму и увидел, что народу в юрте было немного. «Нужно, чтобы со мной зашло столько же телохранителей!» — подумал он, увидев среди сидящих на почетном месте султанов Джаныбека и Керея…

В черные плюшевые кафтаны с воротниками из черной выдры одеты были аргынские султаны. Золотые ремни опоясывали их. Вместе с ними сидело человек пятнадцать казахских биев, батыров и певцов-жырау. Покойник лежал на левой стороне юрты. У изголовья находился его отец Котан-жырау, высохший в один день и превратившийся в полумертвеца. Смерть сына скосила его как траву. Едва слышным старческим голосом пел он что-то невыразимо печальное, подыгрывая себе на кобызе. Казалось, все вокруг него умерло, и один старый певец остался на голой земле…

Заметив вошедшего хана, Джаныбек с Кереем медленно подвинулись, давая ему место. Никто из сидящих не поздоровался с ним. Котан-жырау по-прежнему продолжал петь. Из соседних юрт доносился надрывный женский плач.

Только усевшись, осмотрелся хан по сторонам. Все в юрте было черным. С огромного купола свисали гирлянды черной траурной бахромы, сотканной из верблюжьей шерсти. Даже воздух в юрте казался черным, и невольный холод проникал под одежду, разливался по спине…

Все никак не мог хан Абулхаир посмотреть на покойника, и ему казалось, что сидящие заметили это. Огромным усилием воли заставил он себя повернуть голову к Акжол-бию и вздрогнул. На белоснежной кошме, украшенной древним казахским орнаментом по черному плюшу, громоздилось огромное тело батыра без головы. Один лишь большой белый позвонок торчал там, где должна быть голова, и бурая запекшаяся кровь была на нем.

На два вершка от торчащего из туловища позвонка лежал известный всем богатырский тумак с синим бархатным верхом, отороченный выдрой. Он как бы указывал, где была у Акжол-бия голова, и тем ужаснее было пустое пространство между ними.

Хана начало лихорадить. Для Джаныбека и Керея явно не осталось незамеченным его беспокойство, но они молчали. Все время чувствовал он на себе их взгляды. Чтобы не показать вида, что его что-то беспокоит, он продолжал осматривать внутренность траурной юрты.

Над изголовьем убитого висели железный шлем и кольчуга, которые так пригодились бы ему в последнем поединке. Изнутри шлем, напоминающий по виду небольшой котел, был устлан толстой войлочной прокладкой. Пониже свисали черная соболья шуба, которую покойный надевал в особо торжественных случаях, и серпоносные ургенчские сапоги с войлочными раскрашенными чулками. У ног лежала девятибатманная палица и большой березовый лук, который никто не мог натягивать, кроме его хозяина. Казалось, что все эти вещи выставлены специально для того, чтобы напомнить каждому входящему: «Смотри, это не было надето на нем в момент убийства… Кто бы справился с ним, если был бы защищен он и готов к бою!»

• Предыдущая
• 25/72
• Следующая