Сжигая запреты (СИ) - Тодорова Елена - Страница 8

– Я очень жалею о том, что сделал, Марин… Клянусь, – наверное, впервые я слышу в серьезном и глухом голосе Шатохина столько эмоций. Осознанных. Сильных. Сокрушительных. – Пока мы были вместе… Марин, от твоего дня рождения и до того гребаного бара у меня никого не было. Клянусь, – каждое его слово будто нож, который легко и невыразимо мучительно входит в мое сердце. – Я хочу тебя обратно, Марин. Все, что у нас было, хочу… И даже больше, Марин.

– Зачем ты говоришь это? – выпаливаю раньше, чем получается распахнуть глаза. Смотрю на него, и хочется не просто плакать, а буквально биться в истерике. – Зачем?! Если мне плевать… Плевать мне, Дань! Я тебя никогда не прощу! Не прощу, ясно?! Не проси больше!!! И замуж я выйду за Никиту! И счастливой без тебя буду! Буду, Дань!

– Ни хрена, Марин! – расшатывает, наконец, и Шатохина. Очевидно, что дрожит не только от холода. Как минимум злость в нем еще бурлит. А с ней и другие чувства, которые я так сильно стараюсь не замечать. – Забудь об этом долбоебе! Забудь, Марин… – последнее после крика звучит словно стон. – Маринка… – тяжелый сиплый выдох. – Я скорее сдохну, чем позволю тебе выйти за него замуж!

– А я скорее со скалы прыгну, чем позволю тебе еще хоть раз к себе прикоснуться!

Удар достигает цели. Даня задыхается и всем телом содрогается. Омерзение с моей стороны по-прежнему воспринимается им крайне болезненно.

– Прекрати, Марин… Маринка… – снова и снова разбивает этими особенными звуками мне грудь. – Ты говорила, что Чарушины однолюбы… Помнишь? – в ответ я лишь отчаянно мотаю головой. – А я помню, Марин! И сам это знаю, прикинь! А ты… Ты сейчас врешь, Марин! Весь вечер мне врешь!

– Пошел ты! – выталкиваю и давлюсь странными звуками, которые очень похожи на срывающиеся рыдания. – Ты просто самовлюбленный придурок! Никак не можешь принять, что я, блин, к тебе абсолютно безразлична!

– Не могу, Марин! Не принимаю!

– Ну и дурак!

– Хочешь доказать мне? Хочешь, Марин??? – напирает, заставляя меня отступать. Не только физически. Психологически я тоже бегу, потому что понимаю, что он заталкивает меня в ловушку. – Сыграем по моим правилам. Тебе ведь не страшно, Марин? Ты ничем не рискуешь, правда? Если не любишь, то все пункты без потерь пройдешь. Согласна, Марин? Согласна, или признаешь, что все еще любишь?

Не страшно? На каждом его слове мое сердце именно что напуганно врезается в ребра. И каждый раз оно там разбивается, истязая себя и весь мой организм дикой болью. Но я ведь не могу это признать. Не могу сказать, что люблю. Как бы ни было страшно, я должна бороться.

И… Будь что будет.

Потому что даже с ребенком внутри и сумасшедшим гормональным торнадо в крови я сильнее всех на свете.

Я неуязвима. Я непобедима. Я неудержима.

Я выиграю любую игру.

И я буду счастливой.

– Хорошо, Дань… Будь же по-твоему! Сыграем!

Он прикрывает глаза и с такой мукой морщится, будто уже проиграл. Я сглатываю рвущиеся из груди рыдания и позволяю части эмоций отразиться на своем лице. Кажется, после этого на нем обязательно останутся следы в виде глубоких морщин, настолько меня корежит. Я с трудом перевожу дыхание.

Благо Шатохин на меня больше не смотрит. По трепыханию его густых, все еще мокрых ресниц, понимаю, что глаза открыл. Но смотрит он куда-то вниз… Туда, где его руки между нашими телами сжимают мои ладони.

– Я заберу тебя завтра вечером. Придумай что-то, чтобы остаться со мной на ночь.

Я вздрагиваю и забываю возмутиться. У меня не хватает на это ресурсов. Внутри все переворачивается, едва лишь осмысливаю все, что мне предстоит пережить, даже если Даня не посмеет коснуться физически. А он ведь посмеет… Зная его, в этом сомневаться не приходится.

Сформулировать какой-то ответ не получается. К счастью, Шатохин и не ждет. Резко отступая, быстро выходит из моей комнаты. И я, наконец, могу рухнуть на постель. Зажмуриваясь, натягиваю одеяло выше головы. Сворачиваюсь клубочком и на долгое-долгое мгновение замираю.

«Я справлюсь… Я справлюсь… Я справлюсь…», – все, что я твержу себе, пока измученный организм не покидают последние силы, и сознание не отключается.

7

Во что мы играем, Дань?

© Марина Чарушина

Вечером следующего дня Шатохин не приезжает. Лично не приезжает. Он присылает за мной лимузин, при виде которого издерганная ожиданием и переживаниями я, отчаянно скрываю от самой себя радость.

Фыркаю и закатываю глаза.

– О-о-о, – протягивает стоящая рядом со мной мама. – Надо же! Кто-то умеет впечатлять!

Она, конечно же, считает, что этот «кто-то» – Никита. А я не смею ее разубеждать. Хоть разочарование от того, что Шатохин решил сохранить наши отношения в тайне, и присутствует, по большей части все же испытываю облегчение. Объясняться с семьей – последнее, что мне сейчас нужно.

– Ладно, мамуль, – незаметно перевожу дыхание, пока водитель открывает для меня дверь. – На связи, – тянусь, чтобы поцеловать.

Мама отвечает, ласково поглаживая по голым плечам.

– Хорошего вечера, дорогая!

Киваю и, наконец, забираюсь в салон. Там, едва дверь захлопывается, нервно стряхиваю ладонями и шумно вздыхаю. Тело бьет озноб, но я заставляю себя расслабить мышцы, и эта тряска плавно отступает. А когда водитель занимает свое место, на слабость и вовсе никаких шансов не остается. Я слишком горделивая, чтобы выказывать свое волнение на людях.

Big Big Man: Надень платье.

Мариша Чарушина: Хм… Шикарное, Дань? Или просто красивое?

Big Big Man: Шикарное, Марин.

Мариша Чарушина: Принято. Готовься слететь с ума.

Big Big Man: Слететь?

Мариша Чарушина: Сбежать – слишком мягко.

Big Big Man: Я уже давно от тебя без ума, Марин.

Перечитываю в дороге нашу с Шатохиным переписку, и меня такой бешеной ностальгией накрывает, что дух из груди выбивает. Кажется, что все плохое вмиг стирается, а наши старые будоражащие отношения с играми на грани фола воскресают. Сердце пронизывает тысячами горячих иголок. И оно, несмотря на все риски быть снова разорванным, одурело набирает скорость.

Осознаю, что это обман восприятия, но позволяю себе увлечься ощущениями. Я отпускаю себя. Осторожность рассеивается вместе со страхами. На первый план выходят азарт и сладкое предвкушение. И к концу пути я уже на таком кураже плыву, что каждый нерв от возбуждения пульсирует.

Мотор глохнет. Я задерживаю дыхание.

Пока водитель огибает лимузин, мысленно приказываю себе сохранять спокойствие.

Дверь распахивается. Я выдыхаю.

«Итак… Игра началась», – даю себе отмашку и без промедления вкладываю руку в протянутую мужчиной ладонь.

Тонкая шпилька босоножек беззвучно прижимается к мокрому асфальту. Юбка по линии разреза расходится критически, открывая вид на выступающую косточку бедра и силиконовую полосочку белья. Водитель смущенно отводит взгляд. Я отстраненно оцениваю, как красиво в свете ярких фонарей сияет сдобренная увлажняющим спреем кожа. И, наконец, вышагиваю из автомобиля.

– Спасибо, – бросаю машинально.

Расправляю подол длинного амарантового платья, поднимаю взгляд и, игнорируя гулкий одинокий удар за ребрами, уверенно иду к стоящему у самолетного трапа Шатохину. С идеальной укладкой, в черной рубашке и столь же черном смокинге он выглядит не менее шикарно, чем я.

Красив дьявол. Безумно красив.

Чтобы удержать маску равнодушного, слегка надменного выражения лица, представляю, что не к нему иду, а просто двигаюсь по сцене. Но позвоночник все равно прошивает током.

– Бордо, – констатирует Шатохин с легкой ухмылкой, когда мне приходится замереть перед ним. Не бежать же впереди дьявола в пекло. То есть в самолет. Выглядеть странной сегодня в мои планы не входит. – Платье цвета твоей души. Потрясаешь, кобра.

Бесстыдно гуляет взглядом вовсе не по платью, а по тем частям тела, которые оно не прикрывает – груди и плечам. Их тотчас осыпает мурашками. Я упорно сохраняю невозмутимое выражение лица. Пусть Даня думает, что виной тому гуляющий по взлетной полосе ветерок.