Двадцатые (СИ) - Нестеров Вадим - Страница 75

В письме от 9 июня 1920 года будущий академик сетует, что Нина Павловна не перебралась в Грозный, где его подчиненные занимались восстановлением нефтедобычи для Республики: «Если бы ты была в Грозном, то теперь уже была бы в Москве». Оправдывается, почему не смог организовать их выезд из Ставрополя: «Председатель Главконефти 3.Н. Доссер не мог поехать к тебе в Ставрополь, потому что его маршрутному поезду не позволили остановиться на Кавказской до следующего дня. Железнодорожная Чр. Ком. потребовала от него, чтобы он немедленно с поездом отбыл раньше. Этим только и объясняется, почему он не мог попасть к тебе в Ставрополь и захватить тебя с собой».

А под конец «нефтяной комиссар» все-таки не выдерживает, и выплескивает накопившееся, признаваясь, что с возвращением семьи «кончится мое бездомное собачье существование. Заработался я до последней степени, изнервничался окончательно… О Сереже не имею никаких сведений и очень волнуюсь. Боюсь за его судьбу. Из Екатеринодара приезжал Вышетравский и ничего утешительного мне не привез. Следов Сережи он не нашел, несмотря на его расспросы и даже публикацию в газетах. Здесь в Центропленбеже мы тоже наводили справки — и без всякого результата».

В конце 1920 года семья Губкиных воссоединилась – но не вся. Судьба Сережи по-прежнему оставалась совершенно неизвестной. В следующем, 1921 году, Иван Михайлович уехал в Баку – там вместе со старым большевиком Серебровским они восстанавливали бакинские промыслы.

Ситуация в освобожденном Баку (где, как мы помним, как раз в то время собирались поступать в Московскую горную академию Тевосян, Емельянов и Апряткин) была отчаянной. Не было ничего – ни оборудования, ни инструментов, ни людей. И тогда Александр Павлович Серебровский, всегда имевший репутацию не признающей авторитетов «забубенной головушки», на свой страх и риск совершает неординарный, можно даже сказать, еретический поступок.

Председатель правления «Азнефти» в Баку, старый большевик А.П. Серебровский.

Во время визита в Турцию на переговоры по поводу установления торговых отношений Александр Павлович неожиданно наносит визит в лагерь бывших врангелевских солдат. Как он писал позже, поступок его был обусловлен весьма логичными резонами. С одной стороны – Советская Республика задыхается без топлива, а бакинские промыслы испытывают дикую нехватку рабочих рук. С другой – а почему бы, пользуясь случаем, и не ослабить белую эмиграцию?

В лагере белоэмигрантов в Константинополе. 1920 год.

Так или иначе, в обратный путь из Константинополя в Баку Серебровский вез пять тысяч подписавших контракт репатриантов. По контракту они обязывались два года отработать на бакинских промыслах, после чего становились свободными людьми и могли ехать куда угодно. Как вспоминал Серебровский: «Мало кто из них захотел потом уехать из Баку, большинство осталось работать на промыслах, многие стали членами партии…».

Встречать бывших врангелевцев на пристань высыпал весь город, репортер местной газеты так описывал новоприбывших: «Тут и типичные поволжские крестьяне, и стройные донские казаки, и калмыки в ухарских с красным околышком казачьих шапках и с красными лампасами на брюках, и смуглые молодцеватые кубанцы…».

Прибывших поселили в бараках для сезонных рабочих. И вскоре туда зачастил рано поседевший мужик в очках, по слухам – большой начальник у большевиков. Он ходил из барака в барак, цепко всматривался в лица и постоянно расспрашивал: «Сережу Губкина не встречали? Круглолицый такой, в очках…».

Вотще.

Никто о сыне ничего не сказал.

Скорее всего, бывшие белые просто осторожничали. Сергей и впрямь оказался в эмиграции, и действительно был в константинопольском лагере для репатриантов. Но к моменту приезда Серебровского он уже покинул великий город.

В лагере белоэмигрантов в Константинополе. 1920 год.

Оказавшись за границей без копейки денег, несостоявшийся студент понял, что может никогда не выбраться из этих грязных бараков, а один неотличимый день с миской гороховой каши с перцем будет сменять другой – точно такой же.

Здесь, в жарком Константинополе, время остановилось.

Значит, надо что-то менять.

Сергей Губкин завербовался на кофейные плантации в Бразилии – исключительно потому, что контракт подразумевал бесплатную доставку морем к месту работы.

Во время стоянки в Салониках он бежал с судна. Из Греции, где, как опасался беглец, его могут искать, он перебрался в Болгарию. Но там было совсем бедно и плохо с работой, поэтому из Болгарии Сергей ушел в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, где скитался по хорватским селам, нанимаясь в батраки.

О семье ничего не знал, не знал даже – вернулся ли отец из Штатов или так и остался, как многие, за границей. Первое известие получил, когда уже немного обустроился на Балканах и нашел неплохую работу - в мастерской по ремонту телефонной аппаратуры. Именно там сменщик однажды протянул ему какую-то югославскую газету: «Ты же Губкин? Тут пишут про какого-то Губкина в Советской России».

Ночь Сергей не спал – думал.

А наутро, по пути на работу, бросил в почтовый ящик конверт с адресом: «Москва. Нефтяной комитет. Губкину».

Заявление на репатриацию Губкина С.И. рассматривалось на заседании ВЦИК 4 мая 1923 года. Слушали-постановили: въезд в страну разрешить, восстановить в правах гражданства.

В том самом 1923 году, в «год великого перелома», через несколько месяцев после празднования 4-й годовщины, в Московской горной академии появился новый студент – Сергей Иванович Губкин.

С.И. Губкин

Как оказалось, в 25 лет жизнь тоже вполне себе только начинается. Сергею все-таки выпало настоящее студенчество – с друзьями, пьянками, влюбленностями, зубрежками, с толпой голодных приятелей-общажников, приведенных в гости – благо идти было недалеко, Губкины жили в здании Академии – и массовым поеданием пайков, полученных отцом за службу в различных комитетах.

Правда, на геологическом факультете он не задержался, перевелся на металлургический. То ли с отцом на одном поле соперничать не хотел, то ли просто желал строить жизнь самостоятельно.

В июне 1928 года Сергей получил диплом Московской горной академии. Он положил его на письменный стол в домашнем кабинете отца, а рядом – листок бумаги с четверостишием.

Давно забыл я рифмы звон

И раззнакомился с размером.

Суровый жизненный закон

Велел быть только инженером.

Дело в том, что Сергей в глубине души считал себя гуманитарием – потому и баловался постоянно стихосложением. После возвращения в Россию он даже хотел поступать на филфак МГУ, но родители отговорили, а сам он последовать примеру Владимира Дыховничного так никогда и не решился.

Отец, судя по всему, ждал того дня, когда Сергей закончит учебу и станет полностью самостоятельным.

Вскоре после обнаружения на столе диплома и стишка отец уходит из семьи. Уходит к женщине по имени Варвара Ивановна Боярская, которая была младше его на 24 года.

Сергей очень тяжело пережил поступок отца, их отношения обострились и так и не восстановились вплоть до смерти Ивана Михайловича в 1939 году.

Губкин-младший буквально вгрызся в науку, он как будто заочно доказывал отцу, что сумеет добиться успеха без его помощи, совершенно в другой отрасли знания.

Мы не знаем, какой филолог получился бы из Сергея Губкина, но металловед вышел замечательный. Получив диплом, он отправился по распределению в Ленинград, инженером на завод «Красный путиловец», который еще не переименовали в Кировский. Но производственника из него не получилось - вскоре молодой специалист поступил в аспирантуру, которую закончил досрочно, защитив кандидатскую диссертацию в 1930 году. А еще через пять лет – защитил докторскую, что для металлургии невиданно быстро.