Вариации - Ермаков Олег - Страница 5

• Предыдущая
• 5/19
• Следующая

— Послушай, — говорит он и, неловко повернувшись (он идет слева от нее), протягивает здоровую руку, пытается взять ее за локоть. Но Леночка выдергивает локоть и тихо, яростно говорит ему:

— Ничтожество, балалаечник.

Они пересекают еще одну дорогу. Впереди виднеются уже кроны тополей в старческой, облезлой кое—где шкуре и крыша профессорского дома. Виленкин понемногу отстает. Отстает, чтобы подумать над услышанным. Он смотрит ей в спину. Леночка уходит, не оглядываясь; скрывается. Виленкин неторопливо проходит дальше. Выходит на шумную крутую улицу.

Хм, почему именно... Балалайка — хороший национальный инструмент. Виртуоз Андреев еще век назад доказал всем, что балалайка вполне серьезный инструмент. Для нее пишут концерты. Для оркестра Андреева, состоявшего в основном из балалаек, Глазунов написал «Русскую фантазию».

Виленкин уехал в деревню. Ведь надо же было куда—то деваться, не мог же он и дальше бродить по осеннему городу. Домой возвращаться было тошно. И он хотел всех проучить. Исчезнуть, пусть себе думают что угодно. Перебрав все варианты, он остановился на этом: у приятеля где—то поблизости дом в деревне, он рассказывал. Виленкин позвонил, объяснил, что у него возникли кое—какие трудности, не мог бы Гарик его выручить.

— Как, маэстро, ты еще здесь? — удивился Гарик.

Они договорились о встрече.

Долговязый Егор, или Гарик, длинноволосый, но уже с заметной лысиной, в джинсах и кожаной короткой куртке, приближался бодрым шагом, с улыбкой. Подойдя, он несколько озадаченно взглянул на Виленкина.

— У меня неудача, — сказал Виленкин. И затем без лишних слов показал ему «березовое полено».

Гарик присвистнул.

— А я—то надеялся на дневник Рейнского фестиваля, — говорил Гарик, крутя баранку своего старенького автомобиля.

Они выехали за город.

— Я сделаю деревенский дневник, — устало откликнулся Виленкин.

«Дворники» ритмично двигались по лобовому стеклу. Чем—то это напоминало танец. Каких—то насекомых.

— Тишину?

Не раз Гарик предлагал Виленкину сочинить что—нибудь в духе хлопка одной ладони. Гарик был давно и неизлечимо болен ориентализмом.

— Четыре тридцать три, написано Кейджем. Музыканты выходят и четыре минуты тридцать три секунды молчат. Что тебе еще надо? — с трудом проговорил Виленкин.

Гарик достал сигарету, включил зажигалку, сунул сигарету в огненную спираль, приоткрыл ветровое стекло.

— Не хватает славянских обертонов, — сказал он.

— Останови машину и слушай.

— Хорошее название для композиции.

Виленкин опустил свое стекло. От табачного дыма его замутило. Он подставил лицо влажному ветру.

— Что, если мне станет известно об интенсивных поисках? — спросил Гарик через некоторое время. — Если они выйдут на меня? — Он посмотрел на Виленкина. — Что говорить?

— Ничего.

Слева двигались встречные машины, мокрая дорога блестела в свете фар. Они проехали мимо двухэтажной будки ГАИ, свернули, поднялись вверх и пересекли дорогу по бетонному мосту: это было кружное шоссе. Здесь уже машины попадались редко. Гарик прибавил газу. Он протянул руку, включил приемник. Волноискатель быстро заскользил по освещенной шкале.

— Тебе не приходилось слышать такой оркестр — «Пульс Азии»? Всемирная банда, африканцы, японцы, индусы, американцы, национальные инструменты... Нет?

— Нет.

— Я несколько раз нарывался. Интересная музыка. Мировой дорожный стиль. В наших магазинах, разумеется, дисков нет. В Москве надо искать. Все равно столица есть столица, а? Раньше вся провинция ездила за колбасой. Теперь — за кассетами... Обидно, конечно, может, ты вырвался бы из нашего захолустья. Неужели это непоправимо? Вдруг тебе померещилось, что рана серьезна?

— По—моему, до кости.

— Черт!.. Боб Дилан. Тебе нравится? А я воспринимаю и то, и другое... Говорят, у него вышел новый альбом «С незапамятных времен». Ладно, дальше... Что—то знакомое... Маэстро? Это немецкий экспрессионизм, я угадал?

Звучал знаменитый Концерт для скрипки с оркестром «Памяти ангела» Альбана Берга.

— Подожди... уплыло...

В салон ворвалось грузинское многоголосие.

— Ударил аромат звездочек.

Виленкин издал тихий протестующий стон.

— А—а, прости старина, но все—таки клин вышибают клином...

Они мчались в темноте. Виленкин уже как будто жалел о предпринятом шаге. Нет, Гарик, конечно, не даст в завтрашнем выпуске короткого элегического сообщения о похороненных надеждах; они неплохо друг друга знают, Гарик, кажется, ценит эту дружбу... Но все—таки неприятно, что пришлось посвятить его в эту историю. Лучше бы он явился следом за Леночкой и спокойно пошел спать. Разлегся бы, не обращая внимания на всех.

Ах, да, он оскорбился.

Но Леночка в самом деле уязвила его прямо в... в... Это уже была не шутка.

Когда же они доедут.

— Вот тут мы сворачиваем на проселок, — сказал Гарик, и автомобиль повернул.

На небольшой скорости они ехали по тряской дороге мимо дачных домиков.

Неприятно было просить о деньгах, о приюте. Виленкин старался не одолжаться. Предпочтительней потихоньку разворовывать библиотеку Георгия Осиповича.

Домики остались позади. Автомобиль еще раз свернул на другую дорогу. Здесь трясло сильнее. Под колесами шумели лужи.

— Надеюсь, наш бронепоезд не застрянет.

Справа и слева виднелись кусты, на открытых местах кучи соломы. Или чего? В полях было темно.

И вдруг впереди зажелтел жидкий огонь.

Они приближались. Уже угадывались крыши, деревья. Лампочка горела на столбе.

В деревню они въехали как бы через ворота: по обеим сторонам росли высокие деревья.

— Отчизна, — сказал Гарик.

Окна домов были темны, только в конце улицы что—то светилось. Они остановились посередине. Хлопнули дверцами, прошли к дому.

В доме холодный сырой воздух горчил. Гарик нашарил выключатель, щелкнул. Они огляделись. Печка, темный, почти черный обшарпанный шкаф с зеркалом во всю дверь; буфет; на полу палас; в другой комнатке диван, кресло, телевизор, круглое зеркало на стене; третья комнатка занята кроватью и трельяжем; на окнах красные с узорами занавески; в «красном» углу икона в рушниках; стены оклеены обоями, потолок — белой бумагой.

— Ну как?

Виленкин кивнул.

— Маэстро, печью ты умеешь пользоваться?.. Пойдем покажу, где дрова.

Они вышли, посмотрели. Вернулись. Затем Гарик еще что—то показывал, водил по саду, — над головами круглились грузные яблоки, отражали свет из окон...

— Да! Чуть не забыл!.. — Сверкая в темноте сигаретным угольком, Гарик направился к автомобилю; вернулся он с аптечкой.

— Оставь мне бинт, йод, я сам, — сказал Виленкин.

Гарик посмотрел на него.

— Но, маэстро, мне удобней.

Они прошли в дом. Бинты засохли. Гарик сказал, что следует вскипятить воду. Виленкин снова попытался отложить процедуру, — не потому, что боялся, а просто ему не терпелось окунуться в тишину, в абсолютную тишину, и никого не слушать, и ни о чем не думать. Гарик настоял на своем. И еще некоторое время он говорил, что—то вносил и выносил, гремел посудой. Наконец вода на электроплитке вскипела. Теперь ее нужно было остудить.

— Ну а пока я затоплю тебе печь.

— Тогда я уйду ночевать в сад.

— Ты думаешь, так лучше?

— Пока да.

— Хорошо, но я хотя бы притащу дров.

И Гарик натаскал к печке поленьев, нащепал лучин.

— Слушай, — сказал он, — я тебе даже начинаю завидовать. «Я уезжаю в деревню, чтобы быть ближе к земле», — проблеял он чьим—то голосом.

Вода в кастрюльке немного остыла. Гарик вымыл руки.

— Садись вот сюда. Руку клади на табуретку. Сейчас подставлю тазик. Ну! лью.

Теплая вода потекла, всасываясь тряпками, кокон отяжелел, провис. Гарик ножницами разрезал узелок и начал осторожно разматывать. Еще полил.

— Много же тебе намотали... Целую простынь.

Он отрезал, размотав, половину; окровавленные бинты упали в мутную лужицу. Гарик снова полил на руку. Последние два или три слоя влипли в рану и почернели. Пахло скверно, спекшейся кровью. Виленкин отвернулся.

• Предыдущая
• 5/19
• Следующая