Кай - Анжело Алекс - Страница 62

– Я же предупреждал, лучше не задавать вопросов.

– Как пожелаете, – хмуро согласился художник, а старик, не попрощавшись, пошел прочь. Путешественник, поглядев ему вслед, двинулся к соседнему дому, огибая свой экипаж. Помня о былых днях, он сразу направился в пекарскую лавку, зная, где может застать хозяев.

Так и произошло, за прилавком стояла женщина – немолодая, может быть, ближе к тридцати, голову покрывал платок, не полностью скрывающий темно-медные волосы. Она раскладывала выпечку на поднос, не сразу заметив вошедшего.

– Прошу прощения… – сказал художник.

Девушка показалась ему знакомой – она была очень похожа на хозяйку этой лавки, госпожу Летицию. Когда он жил в Хальштатте несколько лет назад, снимая комнаты у бабушки Кая, то достаточно тесно познакомился и с соседним семейством. Все из-за их дочки, которая нередко приходила к нему в импровизированную мастерскую вслед за другом, хотя искусство ее и не привлекало. Сейчас ей должно было быть не больше восемнадцати…

Работница повернулась к нему.

И художника в мгновение охватил какой-то суеверный ужас. Ноги показались ватными, он едва не упал на пол, впервые жалея, что оставил трость в экипаже. Несмотря на то что женщина перед ним была гораздо старше, а в ее волосах, выглядывающих из-под платка, даже затесались редкие седые пряди, художник знал, кто перед ним. Он редко в своей жизни был в чем-то так уверен, как в личности той, кто стояла напротив.

– Герда? – Слова тяжело давались ему, а голос скрипел, как несмазанные дверные петли.

– Господин художник? – отозвалась она, почти не меняясь в лице. Лишь глубокая тоска и грусть пронеслись в ее глазах. – Вы все же приехали.

– Что… с тобой?.. – Ему не только не хватало воздуха, он и с мыслями собраться не мог. Его кидало то в жар, то в холод.

– Идемте, – позвала Герда, выходя из-за стойки и развязывая фартук на талии. – Мам! Я скоро вернусь, мне надо отойти на несколько минут, – бросила она через плечо, оставаясь спокойной.

Пусть он видел ее лишь подростком, но все же спутать с кем-то ее было нельзя, как и не заметить перемены в ее облике.

Художник на негнущихся ногах направился вслед за ней, а оказавшись на улице, вновь был ослеплен донельзя ярким солнцем. Погода вовсе не соответствовала смуте, что воцарилась в его душе всего за несколько минут пребывания в этом отдаленном городишке.

Сглотнув и надеясь, что больше ничего его в этот день не потрясет столь сильно, он пересек улицу. Вскоре они вошли в дом, направившись сразу к деревянной лестнице, а дальше вверх по скрипящим ступеням, сквозь полумрак и пустоту.

– Ты знала, что я приеду? – Его голос разрезал тишину, как нож масло. Он словно потревожил дом этим неуместным звуком.

– Кай говорил, что отправит вам письмо, – призналась Герда спустя несколько секунд молчания, остановившись у нужной двери с круглой металлической ручкой, что представляла собой раскрытый бутон розы.

Вытащив из кармана старый ключ, она вставила его в замочную скважину. Дверь открылась удивительно бесшумно, словно механизм недавно смазывали. Войдя, они увидели перед собой длинную вытянутую комнату. Окно было занавешено тканью, но сбоку оставалась щель, через которую внутрь проникал косой лучик, подсвечивая кружащие в воздухе кажущиеся золотыми песчинки.

Безмятежность, покой и покинутость. Они были всюду.

Шаги художника эхом отразились в тишине. В комнате многое убрали, книжный шкаф стоял пустой, мольберт, которым пользовался Кай, был одиноко задвинут в угол. Здесь мало что осталось от человека, жившего в этих стенах. Мужчина узнал белую статуэтку ангела, стоявшего на камине со слегка склоненной головой и сомкнутыми в молитве ладонями, – она находилась здесь в то теперь кажущееся далеким время, когда художник жил в этом доме, и никуда не делась теперь.

Чуть дальше от камина, прислоненные к стенам и укрытые материей, стояли три полотна высотой в половину человеческого роста.

– Это они? – раздалось гулко.

Герда кивнула, бросая на картины долгий взгляд. Лицо ее оставалось, как и прежде, спокойным.

– Всего три полотна. Кай говорил, что посвятил их себе. Всей своей жизни… – прошептала она, словно боясь потревожить пустоту комнаты.

Мужчина кивнул. Всего несколько шагов, и он протянул руку, сдергивая пыльную ткань, чтобы наконец-то увидеть плоды трудов своего ученика.

Первая картина. Зима и тьма, лес и метель, ребенок и его мать. У художника перехватило дыхание. Он сделал резкий шаг и порывисто открыл второе полотно – все тот же лес, но свет вокруг, лед и лежащая дева, чьи глаза-звезды устремлены к небу. Нереальная и ненастоящая.

Дыхание мужчины стало хриплым, и третью картину он открывал так поспешно, что рама пошатнулась. Художник застыл, ткань с шорохом упала на пол. Эта картина была больше остальных, она словно намеренно была написана в ярких и не всегда правдивых оттенках. Но она не позволяла отвести от себя взгляда и показывала, насколько важна была для своего создателя.

Художник слышал тихий трепетный вздох позади себя, но не мог вымолвить и слова. Лишь молчал, смотря на девочку с огненными волосами и сверкающими глазами, изображенную посреди сада в окружении так обожаемых ею роз.

Три полотна и три важнейших события, показывающих, что не всегда человек способен понять то, какое место занимает в жизни других людей.

Сто двадцать лет спустя…

Вена. Галерея Бельведер

Искусство вечно. Пройдет еще несколько сотен лет, многое забудется, что-то просто утратит свое значение, но искусство пронесется через века. Оно транслирует нам то, о чем думали люди былых эпох и что их волновало больше всего. Искусство никогда не жило в отрыве от своей эпохи. Скорее, оно становилось ее зеркалом.

Зеркалом, что донесло послание ушедших до нынешних поколений. Будь то наскальная живопись в пещерах эпох палеолита, древнегреческие статуи, чувственные, как Венера Милосская, до великих художественных стилей: барокко, который поражал меня театральностью и внушал трепет, умиротворяющий рококо с его любовными сюжетами и мирными прогулками на природе, такой отличающийся от них обоих классицизм, в котором я видел сдержанность сюжетов, и романтизм…

Романтизм до сих пор меня восхищал. Эмоции, преобладающие над разумом, сила и красота природы, превосходство интуиции над логикой. Ведь кому, как не мне, за многие годы удалось понять, что жизнь и весь наш мир полны хаоса. Никогда нельзя терять голову, но глобальные события, управляющие твоим существованием, разуму не подчиняются.

Больше всего человечество любило изображать мифические и религиозные сюжеты. Сколько полотен было создано, и не сосчитать. Сколько раз одно и то же сказание изображалось вновь и всякий раз преображалось под взглядом художника.

Буквально пару недель назад во время путешествия я побывал в галерее Уффици, расположенной в самом сердце Флоренции. Это был далеко не первый мой визит, но в этот раз больше всего мое внимание привлекла картина Артемизия Джентилески «Юдифь, обезглавливающая Олоферна». Драматичное, наполненное жестокостью и расчетом, выполненное в темных тонах с театральным освещением произведение. И кровь, залившая белые простыни… Картина, повествующая о женщине, спасшей весь свой народ, соблазнив своей красотой полководца вражеской армии, а после отрезав ему, захмелевшему, голову. Библейский мотив, который преображался в полотне, созданном спустя три века рукой Густава Климта, которое висело ныне перед моими глазами.

Отнюдь не самая известная картина художника. Написанный им «Поцелуй» известен гораздо шире, даже человек, ничего не сведущий в искусстве, когда-то видел его или слышал о нем. Но «Юдифь и Олоферн» заслуживала внимания. То, что в одну эпоху в глазах художника выглядело трагично, в глазах Густава Климта превращалось в чувственность и обольстительность. Женщина, окруженная золотом и уверенная в своем очаровании, ее томный взгляд и изогнутые губы… В ней ощущалась свобода, а чувства плескались в полотне, захватывая внимание. Девушку совершенно не смущала ее нагота.