Неверный муж моей подруги, часть 2 (СИ) - Хаан Ашира - Страница 5

— Да.

— И вы до сих пор не поговорили об этом? За месяц?

За двадцать восемь бесконечно долгих дней.

Полина улыбается. Горько, страшно, как-то слегка безумно. Рубиновое вино запеклось кровавыми корками у нее на губах, она трогает их кончиком языка и мотает головой.

— Мы не разговариваем, Лан. Мы теперь только орем. Тем вечером мы поругались в первый раз за десять лет. Страшно, чудовищно поругались, Лан. Отвратительно. Я на него орала, какой он мудак и испортил мне жизнь, он на меня орал…

Герман — орал?

Хочу сказать, что невозможно представить орущего Германа, но потом вспоминаю историю с парковкой и его угрозами тому мужику и прикусываю язык.

Возможно. Все возможно

Изменяющий Герман, орущий Герман…

Как много нового мы узнали в этом году о Германе.

— Ну он хоть покаялся? Просил прощения? — продолжаю пытать я.

— Нет, Лана! Нет! Ничего он не просил! Он просто орал на меня! — нервные пальцы Полины так стискивают тонкую ножку бокала, что я боюсь — она его сломает. — А потом ушел спать в гостиную. То есть, я по утрам теперь должна успеть встать до того, как проснется Маруська, чтобы его разбудить и успеть убрать постель. А то она заметит и будет задавать вопросы.

— А про то, что вы орете, она вопросы не задает?

— Мы стараемся не при ней…

Полина отпивает вина и сама доливает бокал доверху. Она из тех женщин-волшебниц, у кого бокалы всегда остаются кристально прозрачными, чистыми, не заляпанными пальцами. У меня такое колдовство никогда не выходит.

Даже сейчас, когда Полина сходит с ума от боли, она умудряется оставаться изысканной и красивой в своем горе. У меня ни за что не получилось бы так держать лицо, так красиво пить уже далеко не первую бутылку вина, и даже стареть от страданий — благородно.

Ловлю себя на том, что никак не могу вообразить себе настоящие скандалы Германа и Полины. В моей голове они лишь слегка повышают голос друг на друга и сжимают побелевшими пальцами спинку стула или золотой «паркер», сверля друг друга яростными взглядами.

— Он с ней расстался?

Это очень логичный вопрос от сочувствующей подруги. Нет? Да? Не знаю.

Я все равно его задаю, потому что мне нужно знать.

— Я не знаю! — почти выкрикивает Полина. — Не знаю! Я, как безумная ищейка, проверяю каждую смс на его телефоне, принюхиваюсь к пиджаку, ищу на нем чужие волосы. Сажусь в машину и сразу оглядываюсь — вдруг она что-то тут забыла? Если он задерживается на работе, я названиваю ему каждые пять минут! Он орет на меня, а я все равно звоню!

— Ты спрашивала?

Она смотрит на меня, проводит дрожащей рукой по лбу, отводя волосы в сторону.

— Не знаю! Я пыталась. Но мы каждый раз вдруг переходим к миллиону претензий друг к другу! Мне кажется…

Вот с этого момента я больше не хочу ее слышать.

Эгоистично. Подло. Да.

Не хочу.

Раньше мне удавалось с ней видеться, не думая каждую секунду о том, что вот, ее муж изменяет ей — со мной.

Герман и я были отдельно.

Полина и я — отдельно.

Первый раз, когда она позвала меня погулять по зимнему парку после того, как Герман увез меня в свой офис и там цинично поимел, как замену Нелли.

Я не хотела идти и отмазывалась как могла. Какая уж тут дружба, если я могу двумя словами разрушить ее идеальный брак — и мне даже не будет жаль, потому что Герман, считала я тогда, не заслуживает такой жены, как Полина.

Но мы всегда общались с ней чуть отстраненно, через молчаливую паузу. Я любила записывать кружочки для чата с подружками, Полина делала селфи со всеми интересными объектами в поле зрения и копировала всем своим знакомым длинные простыни текста, в которых делилась впечатлениями.

А вот друг с другом мы разговаривали только вживую, а потому — редко.

Зато откровенно.

Только ей я могла рассказать что-то, за что меня точно осудили бы и подружки, и мама, и муж. Самые сокровенные темные тайны из глубины души, которые отгоняешь как дурные сны, если они всплывают на поверхность.

Например, о том, что во время беременности мне снились очень горячие сны с моим рок-музыкантом и бывали дни, когда я по пять раз ревела, потому что скучала по нему.

Конечно, я помнила, что он ужасен — но сны и слезы приходили все равно.

Только поэтому я все-таки поехала тогда на встречу с ней, и мы два часа прогуляли по засыпанному снегом парку с горячим глинтвейном в пушистых варежках, говоря о какой-то совершеннейшей ерунде. А у меня осталось ощущение, что я все-таки ей что-то рассказала. Пусть и не словами.

Потому что на прощание она обняла меня и сказала вполголоса:

— Ты слишком много всего чувствуешь и от этого устаешь. Но в этом твоя сила.

Сейчас ее очередь говорить мне самое сокровенное, а моя — выслушивать.

— Мне кажется… — говорит Полина глухо. — Что если бы он просто бросил меня, а еще лучше — умер, мне было бы почти все равно. Лишь бы Маруське хуже не стало. Но то, что он предпочел другую… Знаешь, Лан, я и не думала, что глубоко внутри меня живет эта мещанская, бабская собственническая ревность. Лучше пусть сдохнет, чем достанется другой!

— Я тебя понимаю, — говорю я.

Потому что правда понимаю. Сочувствую. Чувствую так же.

— Почему, почему, почему он это сделал?! — Полина начинает плакать. Надевает обратно темные очки, снова снимает, ерошит волосы, превращая прическу в воронье гнездо. Выливает из бутылки последние капли в свой бокал и допивает их, захлебываясь слезами. — Я бы хотела знать, что я сделала не так! Чего ему не хватило?

Я бы тоже хотела.

Серьезно.

Хотела бы знать, почему с нами это случилось.

Чего ему не хватило, почему он сломался?

Однажды мы с ним даже говорили об этом.

Тогда. Хватает

Мы снова встретились у него в офисе. Как весь последний месяц — раз или два в неделю, как получалось. Только для секса. Всегда только для секса.

Герман ждал меня в дверях кабинета, жадно целовал, размазывая помаду, нетерпеливо сжимал грудь, задирал юбку, запуская пальцы между ног.

Иногда он уже трахал меня пальцами одной руки, пока второй запирал кабинет, словно не мог потерпеть даже жалкие три секунды.

Первый раз всегда был такой — толком не раздевшись, торопливо, бешено. У стены, у двери, на полу.

И только после этого — пауза.

Время, чтобы расстегнуть его рубашку или снять мое платье. Выбросить порванные колготки, стереть размазанную по лицу помаду.

Поговорить.

О чем?

В тот день Герман сидел, откинувшись на спинку дивана. Как всегда в полутьме. Мы никогда не зажигали свет, и он всегда его гасил, когда ждал меня.

Его одежда была в беспорядке: галстук съхал набок, ширинка расстегнута, из нее торчал край рубашки, а ему на это было наплевать. Он смотрел в темное окно и думал о чем-то своем.

Я же, как обычно, стаскивала колготки, на сей раз для разнообразия оставшиеся целыми и думала, что пора начинать носить чулки. А трусики, наоборот — не носить. Особенно, когда еду к нему. На юбку попали капли спермы, и я дотянулась до спиртовых салфеток, валяющихся на столе, чтобы их стереть.