Дом Кёко - Мисима Юкио - Страница 37

К Сюнкити подошёл Цутида:

— Время разминки.

— Ладно. Начинай.

Во внутреннем дворе молодые члены клуба разминались, легонько боксировали с тенью, двигали плечами, наклоняя голову влево и вправо, разрабатывали плечевые суставы. Здесь уже витало предчувствие стремительных, резких движений. Ханаока попятился и чуть не наступил в желобок, куда из кухни смывались обрезки зелени, Мацуката его поймал.

Когда тренировка закончилась, Мацуката сообщил, что они с президентом подождут Сюнкити в кафе у станции, и ушёл. Сюнкити принимал душ.

Когда он вернулся к себе, чтобы переодеться, то увидел, что раздвижные двери в комнате новичка приоткрыты и внутри под одеялом кто-то спит. Подумав, уж не отлынивает ли новичок от тренировок, Сюнкити грозно окликнул:

— Кто это там?

Одеяло зашевелилось, показалось голое плечо, на заспанном лице приоткрылись глаза.

— Харагути?

Харагути был однокурсником Сюнкити и тоже состоял в боксёрском клубе.

— Как твоя язва? — спросил Сюнкити.

— Язва? Уже прошла.

— Брось. Что, так быстро?

— Ладно, садись.

Харагути поднялся, обмотался одеялом в запятнанном пододеяльнике, сел, скрестив ноги, потянул от изголовья кимоно на вате, сбросил одеяло и просунул руки в рукава. Под кимоно на нём были только трусы.

Сюнкити тоже сел, натягивая поверх тренировочной куртки свитер.

Вернувшийся в комнату новичок, не желая мешать разговору старших, снял с гвоздя одежду и сразу вышел.

Сюнкити круглый год видел Харагути или в одних трусах, или в трусах под ватным кимоно. Когда приходили деньги из деревни, Харагути, который не мог угомониться, пока не потратит их в тот же вечер, в костюме, изменившись до неузнаваемости, отправлялся выкупить на часть денег заложенный пиджак или часы. Но когда возвращался, опять носил всё те же трусы.

Харагути ворвался в боксёрский клуб, одержимый мечтой об отваге; эта отвага в конце концов и навредила его здоровью.

— Опять из «Хатидай» пришли тебя уговаривать?

Он сказал это без улыбки, пристально глядя на Сюнкити. По лицу казалось, словно он извиняется за то, что провёл меньше, чем Сюнкити, боксёрских поединков.

— A-а, откуда ты знаешь, ведь спал.

— Видел их из окна.

Сюнкити сменил тему:

— Может, лучше изредка тренироваться. Желудку будет легче.

— Но ведь никто не приходит смотреть, как я тренируюсь!

Сюнкити не знал, что на это сказать. Он не обладал даром утешать.

У Харагути в порванных уголках глаз потемнела кожа, неприметный нос, почти без переносицы. Лицо человека, преданного идее. Он верит в идею: «Героизм в опасности, он терпит поражение», поэтому-то и вид у него соответствующий.

Харагути жил в общежитии нахлебником. Боялся он только тренера Каваматы и всегда от него прятался. Последние полгода он не участвовал в боях. После проигранных три раза подряд матчей он пропускал соревнования, отлынивал от тренировок, запоями заработал язву желудка и на какое-то время уезжал домой. Пропущенных занятий у него больше, чем у Сюнкити, — сто три.

В любом обществе можно увидеть, как человек, которого все считают неподходящим для того или иного дела, прямо-таки судьбоносно остаётся на своём месте. Харагути обладал хорошими для человека физической силой и скоростью, но ему недоставало терпения и усердия, столь необходимых спортсмену. Он начал заниматься боксом, чтобы избавиться от трудноизлечимой апатии. День за днём Харагути узнавал, насколько сложно преодолеть растущий разрыв между выбранным им суровым спортом и никак не проходившей вялостью. Это влияло на исход поединка. При поражении разрыв становился заметнее, и в желании победить, и в самих движениях тела мрачно проглядывала пустившая корни апатия.

Отсюда и жизнь с мгновенно исчезающими деньгами, ватным кимоно и трусами. Пародия на бокс. А потом разом закончилась активность на ринге, и осталось тело в одних трусах, словно опутанное сетью кровеносных сосудов. По этой же причине Харагути постепенно перестал различать апатию и её противоположность. В основе действий он видел тень апатии, а в основе апатии и поражения — силу действия. Это создавало почву для самооправдания и, если так можно сказать, придавало отваги.

Вредные для здоровья привычки, вино и женщины — табу для боксёров, лирический оттенок уличных фонарей, отражающихся в глазах после похмелья, не причинили бы ему горя, не будь он боксёром. Им не нужно было бы сопротивляться, они так бы и остались заурядным ежемесячным развлечением. Чтобы разбавить повседневную унылость театральными красками и яркими вкусовыми ощущениями, Харагути требовалось хотя бы номинально числиться боксёром.

Он не возвращал взятые взаймы деньги, всем надоел, заполучил язву перед выпускными экзаменами и решил, что непременно их провалит, чтобы убедиться в замечательном результате чистейшей отваги, которую исповедовал бескорыстно. Это была сверкающая тёмная слава — какая-то слава наизнанку. В такое время и апатия, которая была ему по духу ближе всего, искрилась в лучах света.

Харагути ошибался в своей ревности к Сюнкити. Странность заключалась в том, что если ревнуешь, то нужно правильно оценивать недостатки человека. Харагути же на своего приветливого, деятельного друга смотрел глазами сугубо светского человека, например Ханаоки и Мацукаты.

Своего рода постыдную радость, которая охватывала Сюнкити рядом с Харагути, Сюнкити считал отражением одиночества приятеля, но на деле это было лишь свидетельством собственного одиночества. Сюнкити перед Харагути, которого было не спасти, чувствовал себя свободным, будто ему дали крылья. Ему можно было просто сиять.

— Хороший спортзал. Среди профессиональных залов такого, располагающего к занятиям, как у нас, нет. Уверяю, это правда, — говорил Мацуката. Сюнкити клуб «Хатидай» нравился больше всех прочих. Там был спортзал, в котором занимался Мацуката, и сам Сюнкити там бывал, когда его приглашали партнёром по спаррингу. Председатель Хатидай с тех пор и положил на него глаз.

Ранним вечером в новом кафе у станции, где через окно видно было столпившихся внутри посетителей, Ханаока пил пиво, Мацуката и Сюнкити — апельсиновый сок.

— Ты можешь выступить в шести поединках. Если ты привык к трём любительским, то возникает вопрос выносливости. Но что бы ни говорили, при шести боях сильнее оказываются любители. Если тебя это беспокоит, то есть способ — на тренировке обязательно проводить по шесть раундов в спарринге. Несколько раз выступишь в шести боях, и следующая ступень для тебя — восемь. Так быстро стать звездой — дело для тебя необычное.

Говорил один Мацуката. Ханаока многозначительно молчал.

— Ещё и в присутствии президента компании, — пошутил Мацуката и специально, чтобы слышал Ханаока, понизил голос: — Месячное жалованье будет капать, это не считая чистых денег за бои. Нужно ещё немного уточнить расчёты.

Сюнкити, выпив сок, наматывал на палец соломинку. Нежный апельсиновый цвет, просвечивающий через белую оболочку, тёк по его вполне обычным пальцам. «Меня заметили, меня изо всех сил уговаривают. Очень даже неплохо, когда молодости и силы в избытке и ты переполнен ими, как переполнен соками спелый ярко-красный помидор на обеденном столе». Бурный после тренировки ток крови освежал то, что Сюнкити слышал и видел. Шаги людей в кафе, звон посуды, музыка с пластинок — всё едва уловимо поблёскивало где-то в темноте, и ему казалось, что «спортивная слава» в момент её обретения уже обращалась воспоминанием, которое не удержать. В невидимой дали звучали аплодисменты и рёв толпы. Всё это весьма неплохо. «Я сейчас по самое горло сижу в бочке со славой».

Затем… затем и ему придётся выйти из моря славы. Слава, как это вышло с сидящим напротив Мацукатой, стечёт с него, высохнет, и он узрит лишь обнажённое, в шрамах тело.

Внезапно Сюнкити очнулся. Он из тех мужчин, что ни на миг не задумываются. Пространство перед кулаком. Грубая человеческая плоть, заполнившая это пространство. Головокружительный разворот с изменением угла и расстояния. Похожее и на тонкую бумагу, и на ширму из толстой тупой плоти тело соперника. Сближение и молниеносный удар. Свежая кровь противника, которую ярко-красной пыльцой раскидали его перчатки. Плотность непрерывного сотрясения внешнего мира. И среди этого — мельком, краем глаза замеченная, словно написанная на чистой белой бумаге, слабость соперника. Важны самые разные вещи, лишнего ничего нет. В других делах нет ничего серьёзного.