Театр Духов: Весеннее Нашествие (СИ) - Ранжевский Алексей - Страница 6

— Так что же, — с грустью произнёс он, поднимаясь с места и вздыхая. Все обратились к нему ликами. Вдруг, лицо Кордиса Фэстхорса, задумчивое и печальное, изменилось на приятно удивлённое и просветлело, под стать усам и бороде. — Так что же! — повторил он голосом, теперь уже несомым радостью, заставляя всех сидевших повернуться в сторону, в которую смотрел. Из очернённой тенью лоджии, между гранитных колонн, выступила фигура, отчётливо видимая на свету.

— Это он, Ричард, — подтверждал очевидное его отец, пытаясь запрятать улыбку умиления.

- - - - -

Фигура юноши, крепкая, правильная и по-домашнему нарядная, воспринялась сидящими как луч меж облаков, снисходительно разивший в холодную погоду. Походка ленивого усердия, взгляд слегка прищуренных глаз, обводивших запущенный клеверный газон, хитрая улыбка и спокойное потирание ладоней заявляли ясно: «Вины и спешки вам во мне не видеть. Довольствуйтесь, что я иду к вам, ведь мог и не идти. И ещё: у меня кое-что есть. И это кое-что — есть основание для вашего прощения, если вы вздумали хоть чем-то оскорбиться». Второе заявление, читавшееся в нём, предназначалось для его отца.

Ричард одевался отличительно: Белые кальсоны, узкие на икрах и раздувшиеся в бёдрах, блестели ромбовидными узорами гранёных очертаний (спать в таких красотах он так и не решался). Рубашка, расшитая узором похожего мотива, с коричневыми атласными вставками у ворота, плеч, и на манжетах. Полы рубашки, длиной до колен, имели пирамидальные вырезы снизу на боках. Каждый из сужающихся кончиков, а всего их выходило четыре, заканчивался длинной сборчатой лентой красного цвета, и две передних ленты были не туго завязаны на воротнике, предварительно пропущенные через шею, за которую держались. То, что засмотревшиеся домочадцы могли наблюдать выше (то есть его лицо), являлось темой для отдельного абзаца.

Всякая сударыня, счастливая попасться в глаза этого зверя, признавала за ним право на решительные действия, связанные с ней. Сия, от чьей плоти происходил Ричард, не без гордости это подмечала, убеждённая, что обаяние сына корнями уходит в её священный род. «Широкая, чуть резкая челюсть конечно материнская», — в очередной раз сказала себе женщина, глядя на своё произведение. «Губы, тонкий и ровно выдвинутый нос с умеренными крыльями, схожи с отцовскими» (осознавая это она опустила веки). «Но глаза!» — закричали её мысли. «Пленяющие глаза твои от моей крови». — Сын подходил ближе, и Сия заглянула в них. «Эти серо-карие овалы... С плавными линиями в острых ресницах и идеальной кожей вокруг». Женщине подумалось, что отличие кожи семнадцати годов от пятидесятилетней не то чтобы существенно, но отличимо, особенно в живом сравнении. «Ещё бы запретить мне увядание…»

— Устроили душевную вечерю, а меня не позвали, — пошутил Ричард, когда садился за стол. Он намеренно назвал обед вечерей ради комической сцены, будто началось то всё раньше положенного, а он подоспел к ним случайно. Как нитка в игольное ушко зашло сказанное Ричардом в разум сидевших, и не сдержанный смех просочился из уст господ и прислуги. Пуще всех смеялся Кордис, выставивший обнажённые зубы вперёд, как свихнувшийся конь. Подыгрывая весёлости отца и по его примеру безумно улыбаясь, Ричард продолжал, теперь уже погромче.

— Послали бы за мной Вергиена. Я бы мигом вышел! — издевался юноша, за которым Вергиен приходил несколько раз, оповещая о собравшемся и ожидавшем во дворе его семействе. На этот раз прорвалось у Оленн, с малых лет не умевшей сдерживать себя, тем более прилюдно. Смех её был быстро подавлен ею и на секунду вырвавшись, напомнил всем чихание кота, позабавив всех ещё сильнее. Одна Челсия, с красивыми косичками собственноручного плетения у детских височков, сидела раздосадованная происходящим.

— Сын, — сказал отец, покрасневший от смеха и оттого похожий на весёлую свеклу. — Как же нам послать к тебе Вергиена, если он только что уведомил меня о каком-то поручении, возложенном тобой. Может, разъяснишь?

— А вот и разъяснение, — с серьёзными глазами, но смеющейся улыбкой, ответил ему Ричард, поворачиваясь на шум колёсиков, выезжавших с лоджии.

По усадебной дорожке, ведущей из дома к площадке с обедавшими, двигалось нечто, на первый взгляд странное. Прямоугольник солидных размеров в белой простыне, очевидно, был холст, закреплённый с подрамником на передвижном мольберте. Но его усердное перемещение без чьей-либо помощи нагоняло самые суеверные мысли. Во всеобщем молчании компания припомнила тревожные слухи, разлетевшиеся по заповеднику в прошедших седмицах. Дескать, челядь управленческой семьи не приживается надолго из-за какого-то духовного давления, оказываемого в их владениях. Скептичные граждане упоминали эти россказни с шуткой, до недавних пор, когда стало известно об исчезновении нескольких лиц из местного управления, включая самого градоначальника. В таких таинственных реалиях даже мольберт мог бы оказаться одержимым, думали они. На редкость жалкая мысль — со стыдом заключили некоторые, когда Вергиен, всё это время двигавший мольберт, идя позади, показался им, свернув на траву, чтобы зрительно выставить холст под зелёные деревья. Сия, не сомневавшаяся в существовании внетелесных созданий, почувствовала облегчение.

— Я хотел представить её вам в день ваших именин, — признался Ричард отцу, — но и сегодняшнее утро нашёл располагающим. Я подумал, всем понравится.

Юноша смотрел на членов семьи, на Оленн и Энджи, замечая в них некую неловкость. «Снова назвал полдень утром. Это их смутило?» — Ричард озадачился.

— Картина, посвящённая мне? Приятно удивляете, — сказал ему отец. — О чём она расскажет?

Верю, о моих успехах, — с уклоном к хвастовству ответил сын. — Но вы это сейчас рассудите.

Технические достоинства работ Ричарда Фэстхорса не являлись спорными. В среде молодых живописцев и местной, и столичной академий, Ричард выделялся хорошей плодотворностью во множестве жанров, вследствие чего его почерк даже стал приевшимся (таким он был для Ричарда). С тем, баталию он изобразил впервые. А потому, в данном случае, успех ему виделся в передаче настроения, несомого войной. Удалось ли передать — он решить не мог, так как не сражался, но отец его сражения знавал. «Если удалось, его лицо покажет».

Вергиен оставил мольберт на зараставшем газоне и, как было ему велено, присоединился к столу. На его лице отображалась усталость.

— Одвик, ты ведь уже высмотрел что на холсте? Что-нибудь особенное? — не зная зачем спросила Сия.

— О! То самое особенное, ваше сиятельство, свойственное кисти молодого гения, — говорил Одвиктиан, с небольшой отдышкой.

— Опять нарисовал чей-то дом или сад. Очень интересно, — подала голос Челсия, когда её брат отошёл к своей работе. Не желая портить минуту, Ричард промолчал, и сорвал простыню.

Верхняя треть холста изображала небеса, загромождённые клубами пышных облаков, похожих на те, что проплывали этим утром. В облаках, по их твердевшему пару, бежал златошёрстный дикий скакун с лавинным ореолом эффузы вокруг головы. Сияние светила спускалось к средней трети, но только несколькими искрами, ярчавшими в длиннейших шеренгах солдатов-смотрителей, что двигались в наступательном марше острых штыков. У левого фланга, с права холста, ехали всадники, ведущие воинство в бой. Один из них трубил в инструмент, тот-же, что ехал всех впереди, возвышал саблю. Пожелтевшие летние травы колыхались на нижней трети холста и мрачные тени звериного войска противостояли на них войску людей. В целом, картина показывала вид, открывавшийся с позиции врага.

«Наступление Эффузы», — огласил художник. Вернувшись за стол и присев, сын наблюдал за отцом.

Губы, под завитыми усами его, медленно стянулись. Глаза округлились. Мужчина присмотрелся к холсту, хотя и видел хорошо. Узнал он в небесном скакуне благого Экиона, олицетворявшего доблесть и гнев. Солдаты, в беспуговичных кителях и малых треуголках, с оружием в руках — это его люди, Орден Смотрителей Светлой Степи, в боевом порядке. Кордис удивился ещё раз, когда разглядел в чертах ближнего всадника себя самого. «Даже я, их предводитель! Хмурые брови, решительный взгляд... и моя сабля, с золотой проволокой на рукояти. Выполнено без изъяна». Насмотревшись на две верхних трети, мужчина блаженно откинулся на высокую спинку.