Злые чудеса (сборник) - Бушков Александр Александрович - Страница 28

– И медовуху, проше пана масона, – уточнил Казимир.

Мастур-Батыр, коему мирные переговоры надоели, выступил вперед во всей своей красе, дико вращая глазами и лупя себя в грудь, заорал благим матом:

– Моя шайтан, бачка, шайтан! Тебя ашать пришел, пожалуйста!

Многое повидал гонимый ветрами Абу-Симбел, но это зрелище оказалось выше его сил – рухнул в обморок. Господа газетиры с молодецкими воплями ринулись на штурм подворья.

Следствием сего предприятия было появление в редакции «Кузькиной матери» полудюжины чернооких секретарш. Князю, получившему жалобу от Абу-Симбела, Щенко объяснил, что специфика газетной работы и борьбы с жидомасонством требует феминизации конкретного сектора. Князь ровным счетом ничего не понял, а потому и не спорил.

Вскоре в Киев на запаленном коне примчался половецкий хан Кончак, расспросил у прохожих, где находится редакция «Кузькиной матери», и прямиком отправился туда.

Двор был пуст, а окна редакции распахнуты настежь, оттуда доносился звон кубков и развеселые песни непристойного содержания. Нетерпеливо поерзав в седле, Кончак заорал:

– Собаки! Шакалы газетные! Подать мне этого, как его… редактора!

Вскоре на крыльцо, пошатываясь, выбрался Щенко, уцепился за перила в целях сохранения равновесия, с удовольствием обозрел разъяренного гостя и сказал:

– Ага… Тебе какого рожна, кочевая морда?

– Пиши это, как его! – взревел Кончак. – Мне по дороге книжники растолковали… Опровержение пиши, вот! Кем ты меня перед всем Диким полем выставил?! Добром пока прошу!

– Господа газетиры! – позвал Щенко. – Полюбуйтесь на сего мизерабля. Опровержение ему, видите ли, подавай… Мало тебе оперы Бородина?

Пьяные газетиры вперемежку с черноокими секретаршами высунулись в окна и обозревали кипящего от ярости гостя.

– Почто верблюда пользовал, бачка? – орал злопамятный Мастур-Батыр. – Ай, нехорошо, а еще хан зовешься!

– Нехристь ты и содомовец! – вопил расстрига Мудодарий. – Нету тебе моего благословения, азият!

– Ишак ты масонский! – гоготал Ерошка.

Встретив такой прием, Кончак от растерянности поник:

– Бросьте позорить, а? Добром прошу! Неужели не сладим? Всех золотом осыплю, по табуну пригоню, а тебе, Щенок-бек, дочку Кончаковну в жены отдам…

– Ты как меня назвал? – рявкнул Щенко. – Что-то мы вас давно не бивали, пора и по сусалам…

– Я вас сам побью! – озлился Кончак. – Редакцию дотла спалю, а вас всех на воротах развешу, чтобы ветром качало туда-сюда, сюда-туда!

– Гони его! – озлился и Щенко. – Сторожа, собак спускайте!

Из окон в хана полетели обглоданные кости, а со всех сторон сбегались угрожающе размахивавшие дрекольем сторожа. Видя, что сила и солому ломит, Кончак ускакал, преследуемый окрестными собаками.

Щенко, гордо подбоченясь, покосился в сторону конкурента – но Ферапонтыча у плетня не было.

Возможно, знай Щенко, где в данный момент находится его соперник, злорадствовал бы еще больше…

Ферапонтыч, мирно шагавший со жбаном медовухи, был в узком переулке остановлен явно нездешней персоною. Персона, ростом в три аршина, была облачена в кольчужный балахон до пят и шлем горшком, имела при себе длиннющий меч и щит, на коем была в три краски намалевана какая-то неприятная тварь вроде химеры.

– Тфой есть редактор дер газетт? – осведомилась чудная персона, суя под нос Ферапонтычу мятый комок, в котором тот все же опознал первый номер «Голоса демократии». А посему гордо ответил:

– Я. Йес.

На ум моментально пришли сладкие слова: «Зарубежное признание». Ферапонтыч собрался мысленно воспарить над дорогою, но не успел – кольчужник удивительно метко заехал ему промеж глаз и заорал в крайней ажитации чувств:

– Тфой есть дрек… думкопф… балда! Мой их бин курфюрст дер Бафария! Ти что посмель писать, дрек? Какой такой демократий в мейн либер Бафария? Мой яфляется приличний феодал со фсеми прафа – первий ночь, третий сноп, пятий поросенок! Демократия – это биль в дрефний Эллада, которий биль каждий фторой дас педераст! Я, благородний Гуго фон унд цу Пферд, не есть педераст, не есть эллин, не есть демократ! Фсе окрестний барон надо мной теперь смеяться и гофорить гроссе насмешка: «Гуго, неужели ти есть демократ, как ф Эллада? Гуго, ти позоришь наш пристойний феодализм! Ты фиродок, Гуго!» Ах ты, хунд…

В мгновение ока выдернув из ножен длиннющий, тронутый ржавчиной меч, оскорбленный в лучших чувствах курфюрст ринулся на редактора «Голоса демократии» с самыми недвусмысленными намерениями. Пискнув в ужасе, Ферапонтыч выронил жбан и заячьим скоком кинулся прочь. Пес-рыцарь долго гнался за ним по переулкам, пока не грянулся железной башкой о подвернувшийся воротный столб, только тогда бедняге Ферапонтычу удалось оторваться от жуткого преследователя. Но он еще двое суток отсиживался в чьем-то курятнике, пока фон Пферд, обойдя весь город, не устал разыскивать оскорбителя…

…А вскоре навалилась половецкая орда. Половцы впервые нападали не по летнему расписанию набегов, и оттого поначалу возник небольшой переполох, продолжавшийся, впрочем, недолго – мероприятие предстояло насквозь привычное. Быстренько вооружившись, киевляне полезли на стены. Газетиры отправились следом. Щенко, попросив полчасика его не беспокоить, присел у бойницы и стал писать победный репортаж о сражении, коему еще предстояло произойти. Сунувшемуся было с недоумением князю он пояснил, что патриотическое газетное дело имеет свою специфику. Тем временем его подчиненные, выстроившись в ряд, осыпали половцев такими словесами, что обозные верблюды стыдливо отворачивались.

– Княже! Дело есть! – орал подскакавший к воротам Кончак.

– Чего тебе? – недовольно спросил со стены Владимир. – Пошто не по расписанию, ироды? Гоноши тут народ из-за вас в неурочное время…

– Газетиров мне выдай! – орал Кончак. – Выдашь – добром уйду, былинки не трону!

– А вот тебе! – показал ему князь ядреный кукиш. – Любы эти витязи сердцу моему! Вперед, ребята, за князя и отечество!

Распахнулись ворота, и витязи соколами ринулись на врага. Илья Муромец лупил половцев сначала оглоблею, а когда оная переломилась, уцапал за ноги подвернувшегося мурзу и принялся прокладывать во вражьей рати улицы с переулочками. Добрыня Никитич степенно молотил супротивников палицею, Алеша Попович изящно действовал кистенем. Следом сомкнутым строем валили газетиры, над ними висел такой густой мат-перемат, что половецкие стрелы от него отскакивали.

– Бей масонов! – неустанно орал Щенко. – Орлы! В обозе – вино и бабы!

В конце концов, не выдержав натиска, хан Кончак под улюлюканье газетиров припустил удирать с остатками своего разбитого воинства, бросив все движимое имущество, на которое по закону войны тут же радостно накинулись победители.

– Соколы мои! – орал Щенко, крутясь меж юрт на храпящем коне. – Довольно вам барахло подбирать да баб лапать! Срочно садитесь и пишите поношение! Число пленных умножить на три, убитых – на пять, трофеев – на десять!

– Ай, бачка, какой башка, пожалуйста! – осклабился Мастур-Батыр, проворно утрамбовывая в мешок шелка и паволоки.

– Не голова у пана редактора, а два Краковских университета, – поддержал лях Казимир, амурно подступая к половецкой пленнице.

– Патриот, – припечатал немногословный Бермята, запихивая за пазуху подвернувшиеся сафьяновые сапоги.

Щенко тем временем проворно скрылся в шатре Кончаковны, на время отстранясь от руководства экстренным выпуском.

… И сопредельные страны, забросанные пачками «Кузькиной матери», угрюмо опечалились[3].

Каждый день перед обедом Илья Муромец бил татаровей. Дело в том, что сохранять богатырскую форму следовало постоянно, а татары являлись под киевские стены, в общем, не так уж и часто. Перехватывать же их поодиночке на большой дороге Илья считал ниже своего богатырского достоинства. Мужицкая сметка Ильи помогла найти выход из положения: раздобыв двух заезжих татаровей, Елдыгея-мурзу и Сабантуй-бека, богатырь за три гривны в месяц принял их на службу.