Злые чудеса (сборник) - Бушков Александр Александрович - Страница 18

– Не могу поверить… – сказал я.

– Материалист твердокаменный?

– Не вижу в этом ничего стыдного, – ответил я суховато. – До сих пор не случалось ничего, что могло бы меня в твердокаменном материализме пошатнуть.

– Я и говорю – городские… Знаешь, я, может, и неосмотрительно поступил… Перехватил твоего Гриньшу, когда он возвращался из хозвзвода, утряся все с гробом и памятничком, и поговорил с ним откровенно – про сибирские дела, про хомуты, про то, что случай с Бунчуком мне как две капли воды классический хомут напоминает… Дал ему понять, что насквозь его вижу и кое в чем разбираюсь не хуже его… Душа такого разговора просила…

– А он что? – с любопытством спросил я.

– Да дурачка сыграл, – криво усмехнулся Веня. – Бравого солдата Швейка. Глаза на меня таращил, как деревенский дурень на арифмометр, плечами пожимал, лопотал, мол, ничегошеньки не понимает и ни о каких таких «поповских сказках» в жизни не слыхивал, атеист-комсомолец, довоенный комсорг лесничества… – Веня поднял на меня злые, упрямые глаза. – Только не со мной ему в такие игры играть! Я своим делом занимаюсь не первый год, немало допросов провел, в том числе и с битыми волками, которых прилежно учили на допросах держаться – не уголовная шпана учила, а государство. Есть опыт определить, когда человек говорит правду, а когда брешет, и что он в данный конкретный момент чувствует. Чем хочешь ручаюсь, Гриньша не особенно и умело валял ванечку, а сам прекрасно понимал, в чем дело. Он же не актер, привычки лицедействовать нет, к тому же я его врасплох застал, огорошил…

Я усмехнулся:

– В таком случае он должен был прекрасно понимать, что ничегошеньки ты ему сделать не можешь. Я не говорю, что тебе верю, я просто говорю, что любой неглупый человек в такой ситуации должен понимать: это насквозь неофициальный разговор, да что там, сотрясение воздуха. А Гриньша очень даже не глуп, иначе в разведку не попал бы…

– Ну да, конечно, – усмехнулся Веня все так же криво, вымученно. – Я и не рассчитывал, что он размякнет и во всем признается под протокол. Просто хотелось посмотреть, как он себя поведет, если застанешь его врасплох, ошеломишь. И не прогадал! Он, конечно, быстро взял себя в руки, но поначалу был не на шутку растерян, не сразу и подобрал нужную линию поведения, не сразу стал глаза таращить, как дитятко невинное. Это уже потом он сделал вид, что крайне удивлен такой необычной темой для беседы, а первое время был именно что растерян, из колеи выбит, врасплох захвачен. Никакой ошибки. Он же до этого со мной практически не пересекался, так, мельком виделись пару раз. Не знал, что я тоже сибиряк, что обитал недалеко, по сибирским меркам, от его родных мест, что в хомутах и хомутниках разбираюсь досконально, куда там городским и тем, кто по эту сторону Урала обитает… Он это сделал!

А потом, полное впечатление, у него напрочь пропал прежний пыл – ссутулился угрюмо, помолчал и наконец, не встречаясь со мной взглядом, промолвил:

– Все равно нет никакой возможности его прижать к стенке. Мое начальство меня на смех поднимет, если я заикнусь… Даже мой стажер не до конца верит, считает: раньше, в старые времена, такое и было, но давным-давно пропало, кончилось, вымерло, как мамонты, а ты тем более не веришь, тут и гадать нечего, и ничем тебя не убедить. Извини уж, что время отнял чепухой…

Улыбнувшись как-то жалко, он поднялся (словно бы отяжелев вдруг), нахлобучил фуражку и вышел, оставив меня в тяжелых раздумьях. Разумеется, я ему не верил ни капли. Если уж допустить некоторый полет фантазии, можно допустить, что в старые времена, без должного развития науки и техники, нечто, что с натяжкой можно поименовать «колдовством», и в самом деле имело место в глухих уголках, но потом само собой сошло на нет. Как мамонты или динозавры.

Веня, парень мозговитый, думается мне, совершил одну ошибку: сделал одно-единственное насквозь баснословное, ошибочное допущение, а уж вокруг него нагромоздил логически непротиворечивую версию, вполне даже убедительную… для фантазеров. Такое случается с психически больными, я слышал от врачей. И со вполне здоровыми тоже – именно что с сыщиками, пользуясь старорежимным выражением, вроде Трофимова: неверное допущение и хорошо проработанная версия, ошибочная и заводящая в тупик. Вроде того случая в прошлом году, когда кто-то в дивизионной разведке решил, что немцы на нашем участке готовят химическую атаку. В конце концов точно установили, что там нет никаких вагонов с химическими снарядами, но, выясняя это, погибли двое отличных парней. И никак нельзя того майора виноватить: на войне такое случается, неподтвержденные данные, требующие серьезной и скрупулезной проверки…

И ничего тут не предпримешь. Не идти же к начальству Тимофеева с этой историей? Дело даже не в том, что это было бы похоже на стук – могут и не отнестись к моим словам серьезно. Веня на хорошем счету, опытный кадр. Легонькие бзики у каждого случаются. Будем надеяться, сам поймет, что тянет пустышку, и придет в норму.

Часа через два мы хоронили Колю Бунчука. Все прошло нормально, первый раз на моей памяти разведчик удостаивался таких похорон. Были на них мы, и Тимофеев тоже. Пришла Аглая, не рыдала и не убивалась, конечно, но пару слезинок сронила, как-никак Бунчук ей был не чужой, хотя ничего там не успело завязаться, она, в общем, по характеру была не стерва, во многих отношениях путная девушка.

Одно только вызвало мое потаенное неудовольствие: Веня форменным образом не сводил глаз с Гриньши, смотрел на него словно бы с неким значением. А тот старательно избегал встречаться с Веней взглядом, что было объяснимо и понятно, учитывая, какой разговор между ними произошел. Начни меня кто-то обвинять в злом колдовстве, я бы тоже старался держаться от него подальше…

А назавтра утром у меня в кабинетике появился тот молодой офицер, что привозил вчера Тимофеева в госпиталь, лобастый такой крепыш, выглядевший обстрелянным. Четко козырнул:

– Лейтенант Чебыкин. Товарищ старший лейтенант, если у вас нет срочных служебных дел, может, поедете со мной в госпиталь? Старший лейтенант Тимофеев очень просит вас приехать…

– А что с ним такое? – удивился я.

– Плохо с ним… – Лобастый отвел глаза.

До госпиталя и пешком-то было всего ничего, а на «виллисе» и вовсе обернулись моментально, так что я не успел задать ни одного вопроса – да и не собирался, откровенно говоря. Никаких особенных мыслей в голове не было, разве что тягостное недоумение. Оно усилилось еще больше, когда я оказался в госпитале…

Веня лежал в той самой палате, где умер Бунчук – хорошо еще, не на той же самой койке, в другом ряду, однако тоже первой от двери – как и Бунчук, Веня оказался единственным здесь. У изголовья сидела санитарка, которую я пару раз видел в госпитале, но как зовут, не знал. Что же, снова постоянный пост? Походило на то.

Веня, что характерно, крайне напомнил мне Бунчука – словно бы чуточку исхудавший в одночасье, с ввалившимися щеками, мокрыми от пота волосами. Разве что поднял голову от подушки, слабо усмехнулся, тут же покривившись, словно от боли:

– Пришел… Хорошо. Вера, выйди…

– Веня, доктор распорядился безотлучно…

– Сказал, выйди! – повысил голос Тимофеев. – Я ж буду не один…

Став свидетелем этого короткого диалога, я присмотрелся к ней внимательнее и сделал определенные выводы. На щеках у нее виднелись две подсохшие дорожки от слез, симпатичное личико было крайне горестным. А ведь казалась опытной, насмотревшейся на раны и смерть. Ну, и то, что они назвали друг друга по имени. Не требовалось особой проницательности, чтобы смаху догадаться, какие отношения их связывают. Ну, Веня, сугубый конспиратор – Галочка, знавшая все сердечные расклады сослуживиц, ни о чем таком словечком не упомянула…

Она вышла нехотя. Я уселся на ее шаткий стул и спросил:

– Что, Веня?

– Что и требовалось доказать… – сказал он с непонятной гримасой, даже отдаленно не похожей на улыбку. – Он и меня достал, сволочь такая, сам понимаешь, кто…