Пародия - Коллектив авторов - Страница 20

288-я песня о Ладоге

Глава I

Невеселые картинки

До тридцати лет человек прыгает на двух ногах как ни в чем не бывало. Он преспокойно тратит свое драгоценное здоровье, селезенку, там, печенку и разные другие микроорганизмы — я не доктор.

Он тратит и растрачивает эти насущные органы, притаившиеся там и сям в затхлых углах нашей утробы, и не отдает себе отчета в своих мелких и пошлых поступках.

А потом морда у него внезапно тускнеет, нос свисает довольно спелой брюквой вниз, и глаза с грустью и отвращением взирают на бутерброд с голландским сыром или, скажем, с паюсной икрой, и кушать ему не хочется.

Ему не хочется кушать эти примечательные бутерброды, эти роскошные куски нашей вегетарианской жизни. Он спешно выезжает на разные грязи и эссентуки со своей болячкой, чемоданом и клизмой[7].

Глава II

Вечная молодость и простокваша

Некоторые пожилые мудрецы и полуавторитетные старцы, спустившись с научных высот и последив за мелкими свойствами своего запущенного тела, утверждают, что простокваша, эта довольно серая и скучная молочная диета, может обеспечить человеку длительное и даже роскошное существование[8].

Однако автору в дни его безмятежной юности, среди цветочков и навозных жучков, был известен человек, прокушавший на кислом молоке небольшое состояние своей мамы и сыгравший в ящик от простого насморка[9].

Глава III

Погибшее здоровье

За последние несколько столетий здоровье тщедушной интеллигентской прослойки несколько пошатнулось[10].

Оно пошатнулось и треснуло по всем швам изъеденного молью организма.

Автор — не врач по профессии, но ему кажется, что кое-чего он в этом деле смекает. Что к чему и отчего получается разная хурда-мурда в здоровье населения. На этом автор решил закончить свои научные изыскания и приступить к повести.

Желтоватое и розоватое

Валентин вздрогнул, весь натянутый как певучая скрипучая струна,

Весь изогнувшись от томительной тоски своего упругого молодого тела, он жадно потянулся желанием к Рахили.

Разве он виноват в том, что пришла его минута? По окопам улиц и проспектов, мимо каменных грядок пятиэтажных кирпичных чудовищ ползла серо-зеленая гвардейская змея защитного цвета.

Австрия хлестала Сербию ультиматумом.

Эрцгерцог Франц Фердинанд мирно тлел с супругой в фамильном склепе.

«Мы, Николай Вторый», расчесывая пепельные усы вывернутой ладошкой, писал манифесты.

Из-под брюк Милюкова выглядывали кирпичные минаретовые колонки Айя-София в Константинополе.

А Валентин, выпустив два раза подряд изящные кольца сизого дыма, вскочил с дивана и, весь пламенея от восторга и желания, холодея и пружинясь на ходу, бросился к Рахили.

Рахиль жила в шоколадном с проседью доме, который огромным купеческим Монбланом вздымался на равнине феодально-дворянской архитектуры района. Он нес знамя империализма и прибавочной стоимости в плохо оштукатуренные массы мелкопоместных трехэтажных и четырехэтажных дворянских кирпичных детей, рассевшихся по боковым улицам и переулкам.

Валентин вбежал в бельэтаж и припал к женскому теплу. Он уткнулся щекой в китайский шелковый халатик Рахили.

Газетчики надрывали глотки, громыхали орудия на булыжниках мостовой.

Она склонила голову к нему на погон.

Вдали, за вуалью горизонта, шагали миллионы пудов пушечного мяса, а дымчатые волосы Рахили смутным пятном узывно белели на подушке.

Валентин вспомнил: завтра отъезд. У него захватило дыхание. Он весь натянулся, как струна виолончели в теплую весеннюю ночь.

Эшелоны грузились на станциях. Россия заступалась за Сербию.

Серебристо-лучистые глаза Рахили наполнились слезой любви.

— Это так… Это от счастья…

Германия готовилась к прыжку на Францию.

Сиреневый сумрак вечера мягко мерцал просветами улиц. Девушка тихо прижалась к нему.

К границам шагали миллионы. Захлебывалась пресса. Вздувались акции.

Валентин рванул вниз штору окна и погрузился в блаженный мрак. В теплоту одеяла…

Абдул-Али-хан

Экзотический путевой набросок

На желтом блюде пустыни — черное кружево саксаула.

На небе зажигаются зеленые огоньки.

У самого неба стоит верблюд.

Он внимательно озирает потный мир средневекового феодализма, вопящего всеми своими лохмотьями, трахомой и бытовым сифилисом.

Сын Тимура, легкий как птица, вышел из шатра, прицелился из винчестера в оранжевого зайца и уложил его на ходу.

Фисташковая пустыня несется через немыслимый вечер в вечность.

В реве ишаков, в блеянии баранов звучит музыка ночных сфер.

И бешеные смуглолицые колониальные сюжеты французской вдохновенной кисти, сорвавшиеся с полотен Лувра и Люксембурга, пляшут вокруг лиловых костров на рыжем фоне пустыни.

Мы пьем зеленый чай на коврах длиннобородых предков.

Нас охраняют фиолетовая ночь, триста сынов дикого немоющегося народа и шестьсот кобелей, свирепых, как самум.

За пологом шатра полощется тончайшее шафрановое утро. Вздымают горбы шершавые верблюды и плюют на собак ненавидящей, соленой, изумрудной слюной.

Тысячелетия идут к водопою тропой Тамерлана.

Ишак мочится у шатра янтарной струей.

И за спиной ишака — примус, трактор и протоколы аул-совета.

Мин херц Питер

Ардальон Панкратьевич (нос свеклой, глаза тусклые) вошел в палату и (кислым голосом):

— Мать, поднеси чарочку.

Ардальоновы девы всполохнулись, закивали туловищами, учиняли политес с конверзационом:

— Пуркуа, фатер, спозаранку водку хлещете?

— Цьщ, кобылища! Я те плетку-та! (Это старшей Степаниде, широкозадой бабище.)

Взревел. Выпил. Поскреб под мышками.

(Рыгнул. Передохнул.)

— Ох, скушно. Ох, тошно…

Чужой лесопильный завод не давал покою.

Вышел на крыльцо.