Доброе дело (СИ) - Казьмин Михаил Иванович - Страница 32

Поскольку дискуссия, если нашу с Дикушкиным беседу можно было так назвать, шла всё-таки на тему, в которой мы оба специалисты, то все эти подковырки, утончённые и не очень, не подталкивали нас к пересечению взаимно установленной ещё при совместной работе в Усть-Невском границы. И вот когда я, говоря о распространённом среди нынешних артефакторов подходе к работе, рассказал анекдот из девяностых годов прошлой моей жизни про «мерседес» с пепельницей[21],  заменив, понятно, «мерседес» на карету, а нового русского на богатого купчину, Иван Матвеевич, кое-как отсмеявшись, предложил за удачную байку выпить. Идея обоим понравилась, и каждая новая шуточка так и сопровождалась очередной чаркой. Шутили мы, должно быть, немало, потому что к возвращению Вареньки были уже никакущие.

Господи, стыдно-то как перед Варварушкой было! Ну потом, понятное дело, на следующий день. Иван Матвеевич, отдам ему должное, тоже понимал, что выглядел перед хозяйкой не лучшим образом, так что тот самый следующий день у нас с ним прошёл исключительно в деловых разговорах, а о хмельном ни он, ни я даже не заикались. Дикушкин, пусть и с многочисленными оговорками, признал-таки, что будущее за серийной фабричной выделкой артефактов, согласился с необходимостью введения на них стандартов, но особенно приятно было услышать от него вот почти буквально следующее:

— Знаете, Алексей Филиппович, вот кто бы другой такое говорил, так бы с ним дальше и спорил. А вам поверю и пожелаю удачи. Пусть эта ваша удача и оставит меня без куска хлеба, но я старый, мне до конца дней хватит и того, что уже заработал.

— Да что вы говорите такое, Иван Матвеевич! — возмутился я. — Всегда останутся такие работы, которые ни под какой стандарт не подвести, и нужны будут люди, способные такие работы на должном уровне выполнить. И раз работа у них будет уникальной, то и платить им будут куда как больше. Так что не мне вы удачи пожелали, а нам всем, и себе в том числе.

— И то верно, Алексей Филиппович, — повеселел Дикушкин. — Тогда и правда, всем нам удачи!

— Кстати, Иван Матвеевич, — хорошим настроением Дикушкина надо было пользоваться, — паи своего предприятия на бирже я продавать не буду, но вам, если пожелаете, охотно уступлю сколько-то. Нет желания?

— Ну отчего же нет, есть, Алексей Филиппович, конечно, есть — поверил, значит, многоопытный артефактор, что дело доходным окажется! — Вы мне тогда уж телеграфируйте в Усть-Невский, премного благодарен буду!

Проводив гостя на вокзал, я вернулся домой в некотором смятении, размышляя, к чему мне готовиться. Нет, что Варя устроит мне скандал по поводу наших с Дикушкиным подвигов на ниве злоупотребления горячительными напитками, я не опасался, но она же у меня умная, может и посмеяться так, что мало не покажется.

— Алёша, а что за песню вы с Иваном Матвеевичем пели? — этакого вопроса я, честно говоря, не ожидал.

— Не помню, — честно признался я. Я и правда не мог припомнить, чтобы мы с Дикушкиным ещё и пели.

— Да печальную такую, но больно уж красивую, — вздохнула супруга. — Про ямщика замерзающего. Ты пел, а Иван Матвеевич подпевал тебе.

Ну ничего ж себе! Если я правильно себе представлял, в моём бывшем мире песня появилась куда как позже, хотя я и напрочь не помнил, когда именно. Дикушкин её уж точно знать не мог, да я и сам никогда полностью слов не знал. А тут, понимаешь, я пел, а он подпевал… Это что же, я до того допился, что стал способен на мелкие чудеса?! Нет, чудеса дело, конечно, хорошее, но больше я так пить точно не буду…

— Да вот, на войне слышал, солдаты пели, — придумал я отговорку. — Я и слова-то не все знаю, так, спел по пьяному делу, что упомнить смог.

— Ты, Алёша, больше так, пожалуйста, не пей, — пожурила меня Варя, — но если песню вспомнишь, запиши, что ли. Меня прямо за душу взяло…

М-да. Если не последнюю московскую боярыню и урождённую княжну берёт за душу песня о горькой судьбе несчастного ямщика, это показатель. Показатель того, что моей стране в этом мире повезло и нет в ней такой огромной пропасти между элитой и народом, какая была в послепетровской России бывшего моего мира. Что ж, стало быть, надо делать этот мир, теперь уже и мой тоже,ещё лучше. И с выгодой для себя да. Я же ведь тоже часть этого мира, и уж точно далеко не худшая часть, хе-хе. Впрочем, хороших людей здесь на моём пути встретилось немало. Тот же старший губной пристав Шаболдин, например. С лёгким удивлением я вдруг понял, что успел по нему соскучиться, да и по нашему кое-как ползущему розыску тоже. Что ж, вот прямо завтра с утра и навещу Бориса Григорьевича…

Пока я героически защищал свою диссертацию от придирчивых оппонентов, а затем разнузданно пьянствовал с Дикушкиным, старший губной пристав Шаболдин тоже времени не терял. Откровенно говоря, я никак не мог определиться, кому из нас повезло больше. Да, защита мне далась с некоторыми затруднениями, каковые я бы ни за что не назвал пустяковыми, да и заливаться алкоголем оказалось делом не шибко лёгким, но и Борису Григорьевичу досталась тяжкая задача извлекать хоть какие-то сведения из Ольги Кирилловны Гуровой. Прочитав допросные листы и выслушав пояснения пристава к ним, я в очередной раз убедился, что по части изворотливости и уклонения от ответов на простые, казалось бы, и недвусмысленные вопросы равных соперников у этой женщины найдётся немного. Впрочем, немногочисленность эта никак не радовала, потому как соперники эти если и появятся, то когда-нибудь потом, а Ольга Гурова — вот она, что называется, здесь и сейчас.

Сложности у Шаболдина начались уже при подготовке к допросу. Ему удалось раздобыть некоторое количество собственноручно сделанных Ольгой Кирилловной записей, но почерк в них несколько отличался от того, которым было написано письмо поручику Гурову, а графология у нас тут пребывает в столь же плачевном состоянии, как и почти вся научная криминалистика. В итоге приставу пришлось понадеяться на опыт и мастерство, наработанные им за пятнадцать лет службы, но помогло ему это не сильно.

Как ни бился Борис Григорьевич, в авторстве письма от имени несуществующего присяжного поверенного Ладникова Гурова не созналась. Не я — и всё тут. Откреститься от маскарада со шлафроком Ангелины Павловны Ольга Кирилловна, ясное дело, не смогла, но признала исключительно розыгрыш, целью которого было вывести на чистую воду неверную супругу и её любовника. Почему в таком случае говорила, что роман у Погорелова с Дашей? Ну, знаете ли, господин старший губной пристав, легко ли признавать такое явное попрание семейных устоев в доме?! Да, выгораживала эту похотливую жадную тварь, актрисульку да содержанку, но так исключительно же из почтения к памяти Захара Модестовича! Почему не призналась в розыгрыше сразу? Испугалась! Да, испугалась, ведь в ту же самую ночь Ангелина бедного Захара Модестовича и отравила! Откуда знала, что Погорелов пойдёт к Ангелине Павловне именно тогда, когда Елизавета Матвеевна должна была его обмануть? Не знала я, так уж само собой вышло! Давала ли Ангелине Павловне снотворное? Да вы что, эта заносчивая гадина из моих рук ничего бы не взяла! А тайно не подмешивала? Как вы только подумать могли такое! С какою целью сказали Алексею Филипповичу, будто присяжный поверенный Друбич не знает о завещании Захара Модестовича, если Фёдор Захарович к нему не обращался? Но тогда-то я и не знала, что не обращался, он мне потом только сказал! И так далее. С какой бы стороны Шаболдин ни атаковал, везде он натыкался на совершенно непробиваемую защиту. Конечно, выглядели ответы Гуровой, мягко говоря, не особенно убедительно, но без доказательств поймать её было пока что не на чем. Нет, я всё-таки верил, что если бы Шаболдин допрашивал Ольгу Кирилловну со всем усердием, а отдыхала бы от допросов она в одиночной камере, то рано или поздно сначала бы проговорилась, а потом и созналась, но начальство продолжало требовать от пристава, чтобы ко всем доказательствам и показаниям нельзя было подкопаться даже если рассматривать их в телескоп. Или в микроскоп, уж понятия не имею, чем они там пользуются.