Доброе дело (СИ) - Казьмин Михаил Иванович - Страница 12

— Да, Борис Григорьевич мне говорил, — я с ходу показал, что отсылка к авторитету пристава тут не сработает. — Но, Лев Маркович, вы же опытнейший в своём занятии человек. Неужели вы не можете добавить ничего такого, что, как говорится, к делу не пришьёшь, но вы-то своим внимательным взглядом заметили?

Грубой лестью мои слова, конечно, не являлись, однако и особо маскировать ту самую лесть я не пытался. Похоже, подход оказался правильным — то, как высоко оценивает его царевичев посланец, господина присяжного поверенного явно воодушевило.

— Могу, разумеется, ваше сиятельство, — признал он. — Но как вы сами совершенно справедливо изволили заметить, к делу это не пришьёшь, — Друбич адресовал мне добрую, никак не подходящую к его внешности, улыбку.

— Для вас с сего момента Алексей Филиппович, — я решил, что добавить в нашу беседу толику доверительности лишним не будет.

— Видите ли, Алексей Филиппович, — благодарно поклонившись, Друбич снова улыбнулся и снова улыбка его смотрелась доброй и приветливой, — опыт выступлений в судебных заседаниях приучил меня к известной велеречивости. Отнимать у вас время мне совестно, поэтому давайте вы будете спрашивать, а я отвечать.

— Хорошо, Лев Маркович, — против такого построения беседы у меня возражений не нашлось. — Скажите, вам известно содержание того завещания, что Гуров у вас забрал?

— Известно, — кивнул Друбич, — Захар Модестович составлял его в моём присутствии. Полторы тысячи рублей он завещал супруге своей, тогда ещё жива была Елена Григорьевна, — надо полагать, поверенный говорил о первой жене Гурова, ныне покойной, — ещё по одной тысяче сестре Анне Модестовне Погореловой и дочери Алевтине Захаровне Ливонцевой, триста рублей слуге своему Смиглому, по пятидесяти рублей остальной прислуге, и пять тысяч Царицыному благотворительному обществу. Остальные же деньги, после расчётов по долгам и обязательствам завещателя, ежели таковые имели бы место, надлежало разделить между сыновьями — шестьдесят процентов должен был получить Фёдор Захарович и сорок процентов доставалось Василию Захаровичу. Фёдору Захаровичу отходил также дом со всею обстановкою и имение в селе Гольянове Щёлкова уезда земли Московской.

Да, памяти присяжного поверенного можно было позавидовать, вот только пользы от того я не видел. Как я понимал, новым завещанием Захар Модестович должен был изрядно обидеть младшего сына и дочь, не принявших брак отца с Ангелиной Павловной, но это оставалось единственным моим осмысленным предположением в свете того, что вчера я услышал от Ольги Гуровой. Впрочем, что-то подсказывало, что сюрпризов скорбящим родственникам в новом завещании было припасено немало, и приятными оные сюрпризы оказались бы явно не для всех из них…

— О содержании нового завещания, если Гуров успел его составить, вы не знаете, — на эти мои слова Друбич согласно кивнул, — но…

— Знаете, Алексей Филиппович… — Друбич наверняка понял, чего я от него жду. — Сам Захар Модестович ничего по существу не говорил, но сложилось у меня впечатление, что новое его завещание от старого отличаться будет очень уж сильно, возможно, сильнее даже, чем можно бы предположить.

Ну кто бы сомневался! Если только найдётся оно, то самое новое завещание. А такой уверенности я совершенно не испытывал.

— Кстати, — продолжал Друбич, — я же господину Шаболдину говорил насчёт свидетелей, вы не знаете случайно, что с тем сейчас?

— Каких свидетелей? — не сообразил я. И, кстати, ничего мне Борис Григорьевич ни о каких свидетелях не говорил, надо будет спросить.

— Ох, Алексей Филиппович, — покачал поверенный головой, — в ваши года простительно такого не знать, но при составлении завещания в отсутствие присяжного поверенного либо его помощника требуется заверение бумаги тремя свидетелями, не меньше двух из коих должны быть лицами мужского полу, и не менее одного из этих двоих принадлежать к тому же сословию, что и завещатель. Обыкновенно в таких случаях приглашают одного равного по положению приятеля, двух же остальных человек берут из домашней прислуги. И по правилам, свидетели обязаны ознакомиться с завещанием, прежде чем его заверить.

— Но в таком случае очень сложно, если вообще возможно, сохранить содержание завещания в тайне! — удивился я.

— Верно, — подтвердил Друбич. — Потому и делается такое крайне редко. Обычно или помощника присяжного поверенного в дом приглашают, или дома завещание пишут, а потом поверенному приносят, он и заверяет.

— Вам, Лев Маркович, как представляется, написал бы Гуров завещание и принёс вам или заверял бы его дома? — спросил я, почти что зная ответ заранее.

— Написал бы дома и принёс мне, — с ответом Друбич не задержался ни на минуту. — Никак иначе, Алексей Филиппович, никак иначе.

— И раз Гуров завещание вам не принёс, можно считать, что он его и не написал, — заключил я.

— Мне тоже именно такое представляется наиболее вероятным, — с моим выводом Друбич согласился не сразу, минуты полторы думал. — Но в суде я бы так утверждать не стал, — добавил он.

— Почему же? — заинтересовался я.

— Близкое знакомство с человеком никогда не исключает его способности поступить самым неожиданным образом, — глубокомысленно заметил Друбич. Оспорить эти его слова я никаких оснований не увидел.

— А скажите, мог ли, по-вашему, Гуров заранее объявить домочадцам о желании изменить завещание? — спросил я.

— Опять же не стал бы такое говорить в суде, но насколько я знал Захара Модестовича, такое представляется мне до крайности маловероятным, — не замедлил Друбич с ответом. Кстати, Алексей Филиппович, — Лев Маркович, должно быть, понимал, что наша беседа на том исчерпана, но, видимо, последнее слово ему хотелось оставить за собой. — Господину Шаболдину я эти свои предположения не излагал. Простите, не знал, что к делу его высочество Леонид Васильевич интерес имеет.

— Теперь знаете, — я добавил в голос этакой многозначительности, и по глазам Друбича увидел, что присяжный поверенный меня понял. Узнай он теперь что-то новое, сам, конечно, к приставу не побежит, но вот кого потолковее из помощников в губную управу пошлёт сей же час…

…В театры я, конечно же, хаживал, особенно часто стал это делать после женитьбы на Варварушке, но, как выяснилось, даже близко не представлял себе устройство театрального дела в Царстве Русском. Хорошо, супруга меня на сей счёт просветила, да и Шаболдин помог установить, что последним местом, где Ангелина Красавина числилась в труппе, был театр Московского актёрского товарищества. Господин Габалье, управляющий театром, принял меня со всем почтением, являя всяческую готовность удовлетворить мой интерес, но беседу после взаимных представлений начал с откровенного хамства. Не в мой, разумеется, адрес (попробовал бы!), но всё равно звучали его слова неприятно.

— Нехорошо, ваше сиятельство, так говорить, — он покаянно развёл руками, — но я от всей души надеюсь, что трагическая смерть похитителя лучшей нашей актрисы обернётся возвращением Ангелины Павловны на сцену, и возвращением, будьте уверены, триумфальным. Вы, ваше сиятельство, случаем не знаете, что сама госпожа Красавина о том думает?

— Не имею ни малейшего понятия, — этот рослый здоровенный малый с неестественно довольным лицом мне почему-то не нравился, а ещё больше не нравилось, что я не понимал причин такой своей антипатии, но мне от управляющего были нужны сведения, так что чувства свои пришлось задвинуть подальше. — Мне, Андрей Вильгельмович, хотелось бы знать, как вообще нашли друг друга Захар Модестович и Ангелина Павловна.

Да, так, пожалуй, будет лучше всего. Управляющего я буду звать по имени-отчеству, звучит такое вполне себе приязненно, а вот ему придётся именовать меня сиятельством, потому как обращаться ко мне по имени-отчеству он может лишь с моего дозволения, а такового господин Габалье не получит, и тем самым между нами будет сохраняться известная дистанция. Так сказать, грамотно используем особенности сословного общества.