Грех (СИ) - "Jana Konstanta" - Страница 39

Каждый день теперь стал для нее пыткой. Каждый час она ждала возмездия и не понимала, почему ничего не происходит. Неужели не понял? Или не захотел понять? Если б он ее казнил, сейчас бы уже было гораздо легче — ни боли, ни страданий, ни бесконечного раскаяния. Эта мысль пугала — жизнь пугала больше смерти. Но ничего не происходило.

Ренард, как ни в чем не бывало, занимался делами государства и все так же улыбался людям. Он избегал свою жену, но когда же в силу каких-то обстоятельств они пересекались на одной территории, он, будто ничего и не случилось, разговаривал с ней, нелюбимой, обманувшей его женщиной, почти обыденно, ничем не показывая своего недовольства. Правда, когда взгляды их встречались, ей хотелось умереть на месте — столько разочарования, тихой боли и немого укора виднелось в его почерневших глазах. Или только мерещилось?

Эмелин пыталась заговорить с ним, но разговор о сыне Ренард пресекал на корню. А ей так хотелось расплакаться перед ним, раскаяться и сбросить, наконец, тот тяжкий груз, что больше года терзает ее каждую минуту. Но Ренард ловко уводил тему о ребенке каждый раз, когда она делала робкие попытки признаться. Он все чаще стал пропадать в своих кабинетах, а про нее и Филиппа будто бы и вовсе позабыл.

Эмелин сидела в пустой своей комнате и неотрывно смотрела на пламя свеч, сходя с ума от собственных мыслей. Он больше не приходит к ней по ночам с того самого дня, когда увидел Филиппа — напрасны ее ожидания и робкие надежды. Он понял или нет? Если понял, то почему до сих пор не выгнал? Откуда взялся светловолосый дед? Почему он молчит и делает вид, что все в порядке? Почему их брак до сих пор действителен, а она преспокойненько сидит в этой комнате, а не томится где-нибудь в келье или темнице? Почему она жива до сих пор? Если же действительно не понял, то откуда столько холода ледяного? Столько безразличия к ее терзаниям! И к ребенку он больше не подходит, всем своим видом показывая, что ни ее, ни Филиппа для него не существует.

На мгновенье показалось, что она слышит его тяжелые шаги за дверью. Эмелин встрепенулась, с надеждой устремилась к дверям… Нет, только показалось. Ах, если бы он сжалился и зашел к ней хотя бы на минутку! Если бы позволил ей покаяться, выслушал! Если бы хоть раз еще бросил на нее тот теплый, ласковый взгляд, каким, бывало, одаривал ее в недавнем прошлом… Она б его не отпустила. Она б заставила выслушать ее! Она бы обняла, прижалась крепко-крепко и не отпускала бы, пока он не смилуется, не сжалится над бедной, безрассудной своей женушкой, не вздохнет так тяжко и не скажет: «Ну что же ты наделала, глупенькая девочка?» А она бы его не отпустила — плакала бы долго-долго, вымаливая горькими слезами надежду на прощение…

А может, она все себе надумала? И только собственная совесть рисует страшные картины возмездия? И только собственная совесть воздвигает между ними непробиваемую стену холода и отчуждения? А может быть, действительно, есть нелюбимый дед, на которого так похож Филипп?

Как было бы прекрасно поверить в это и думать, что всему виной лишь нелюбимый дед. Как хочется поверить в это и не терзать себя, и не сходить с ума! В конце концов, он ведь король и он мужчина — с чего бы ему нянчиться с ребенком, когда на это есть и мать, и гувернантка? Ему нужен был наследник? Наследник — цель их брака. Наследник есть. Теперь он может заниматься куда более важными делами, нежели предаваться умилению от лицезрения ребенка, ни капельки не похожего на него. Похожего на «нелюбимого деда».

Да кого она обманывает? Но так ведь проще думать.

Пока Эмелин пожирала саму себя, превращаясь в молчаливый призрак, Ренард искал Риньеса. Вот только маркиз в городе так и не появился, и где он разгуливает, никто толком сказать не мог — в последний раз его видели в Абервике.

Нашелся подлец случайно, во время встречи с де Лафаром, в один прекрасный день приехавшим справиться о делах Ренарда, о его самочувствии, Эмелин и, конечно же, сыне. Ренард не стал посвящать друга в семейные конфликты, уверив его, что все прекрасно, и тут же поспешил сменить неприятную тему.

— Господин де Лафар, — улыбнулся Ренард, — я так и не успел Вас отблагодарить. А ведь я прекрасно помню, кто выносил меня на своих плечах из горящего шатра — я тогда еще был в сознании.

— Не стоит, Ренард. Не мог же я Вас бросить там, — улыбнулся в ответ мужчина.

— Я Вам жизнью обязан.

— Ренард, Вы мне как сын — я не мог поступить иначе. Лучше благодарите свою супругу! Знали бы Вы, как эта девочка заботилась о Вас! Никого не подпускала, сама день и ночь как птица со своим птенцом носилась с Вами. Она Вас очень любит, Ренард.

— Наверно, — пряча горькую усмешку, вздохнул помрачневший Ренард. — Скажите, друг мой, а может, Вы знаете, Риньес уже вернулся из Абервика?

— Риньес? На что он Вам?

— Желал бы его видеть, — задумчиво ответил Ренард.

— Нет. Господин де Риньес уже не вернется. Впрочем, вряд ли об этом стоит печалиться.

— Не вернется сам — придется притащить за шкирку. Так Вы знаете, где он? — в голосе Ренарда послышались стальные нотки — уж кому-кому, а подонку возмездия не избежать!

— Да убили его, Ренард.

Ренард резко обернулся и посмотрел на Лафара: как убили? Кто посмел опередить? Война? Впрочем, может, оно и к лучшему — теперь не придется руки марать и лишний грех на душу брать.

— Вот как… Он у нас еще и герой, значит? Забавно.

— Да забавней некуда! Еще каким «героем» погиб! Напился как свинья во время празднования в Абервике и стал приставать к дочери трактирщика. Ну вот трактирщик и уложил нашего «героя».

— Везуч гаденыш, — тихо проговорил Ренард.

— Вам-то он зачем?

— Да теперь уж незачем, туда ему и дорога.

Как быстро летит время… И снова май, на пороге стоит жаркое лето, протягивая свои знойные объятия. Веселится, радуется все живое яркому солнышку: пташки звонко поют, рассевшись пухленькими пузиками на ветках, фонтаны весело журчат на радость людям, а разноцветные бутоны распустились, подставляя невероятной красоты головки навстречу чистому голубому небу. Маленький принц готовится встретить первое свое лето звонким заливистым смехом и пытается уползти от Герды. Малыш счастлив, и не знает, сколько боли и ненависти вызывает у матери его смех.

— Герда, ему пора спать! — не выдерживает молодая женщина.

Герда хочет возразить — рановато, да и малыш только разыгрался, но, поймав пронзительный взгляд королевы, не решается перечить и уводит ребенка. Долгожданная тишина… И снова Эмелин бредет по тенистой галерее, чуть шурша подолом легкого платья.

День за днем, неделя за неделей. Эмелин уже сама поверила, что стала призраком в стенах белоснежного Дворца. Бледная, худая, молчаливая. Ей все время холодно и все время хочется плакать. Вот только слезы давно уже закончились — еще два месяца назад. Она остановилась возле одной из колонн и засмотрелась на воду огромного придворцового фонтана — там плавали кувшинки. В детстве мама рассказывала ей легенду о белой нимфе — бедняжка погибла от любви к равнодушному Геркулесу и превратилась в прекрасный цветок, — почему-то именно сейчас вспомнились долгие вечера и ласковый мамин голос.

— Мамочка, я больше так не могу! — прошептала Эмелин одними губами, еще не догадываясь, что стоит здесь не одна.

Ренард подошел совсем тихо, да и не надеялась она, что скромная ее персона, за прошедшие два месяца ставшая невидимой, неразличимой для мужа, вдруг привлечет к себе сегодня его драгоценное внимание. А Ренард стоял рядом и уже минут пять не сводил внимательного взгляда с супруги. Он искренне жалел девчонку: ее и наказывать не нужно — сама себя извела не хуже любого палача.

— Вам следует уделять Филиппу больше внимания. Вы же все-таки мать, — проговорил Ренард.

Эмелин вздрогнула и резко обернулась — сегодня он впервые заговорил о ребенке. Сам. Как ни странно, он говорил о нем спокойно — без злости, без неприязни. Он даже улыбнулся, подставляя смуглое лицо ласковому солнцу.