Я Распутин 4 (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 3

— Так, голуби мои, сворачиваем все дела и в Москву, надо организовать похороны Льву Николаевичу, чтобы вся Россия запомнила.

Возражений не последовало — пока все добрались на вокзала настроение “Какая Москва, тут у меня дел по горло!” сменилось осознанием нашего долга перед Львом Николаевичем. Дошло все из головы до сердца.

Щукин уже успел перекинуться телеграммами с белокаменной и выдал, что граф завещал похоронить себя в Ясной Поляне.

— Тогда так. Гроб из общины понесем на руках до Курского вокзала, по Садовому. Георгий Спиридонович, на тебе — московское генерал-губернаторство и все разрешения.

Щекин потеребил длинный нос и сосредоточенно кивнул.

— Там должен ждать траурный поезд. Елена Александровна, у тебя хорошие отношения с железнодорожниками, арендуй поезд — вагон для гроба, три-четыре вагона для сопровождающих, вагоны для венков.

— Украсить надо поезд. Крепом, еловыми ветвями, — подсказала Лена.

— Именно, займись. Дальше поезд идет в Тулу, остановки в Подольске и Серпухове, там прощание. Точно так же в Туле — туда свезти наших из соседних губерний, Калуги, Рязани, Орла, Воронежа, Тамбова…

— А прочие губернии?

— Кто успеет — в Москву. После прощания в Туле поезд идет… как ближайшая станция к Ясной Поляне называется?

Присутствовавший начальник Сызранского вокзала перелистнул справочник МПС:

— Козлова Засека-с, Григорий Ефимович.

— Спасибо. Так, поезд идет до Козловой Засеки, оттуда опять на руках до имения. Подготовка могилы — на тебе, Миша, ты самый быстрый.

— Я так думаю, мне надо будет и с тульским губернатором согласовать, — оторвался от своих записей Щекин.

Совещание наше прервал свист паровоза, подали мой поезд, куда мы загрузились всем штабом, с частью сызранских небесников, колонистов и приставших к нам местных. Всю дорогу в салоне составляли схемы — кого куда вызвать, где поселить, чем накормить, как соблюсти порядок… По первым, самым скромным прикидкам, у нас выходила процессия тысяч на пятьдесят человек, а сколько будет на самом деле пока и загадывать боялись.

Потом уже московский обер-полицмейстер сообщил, что по его подсчетам, набралось тысяч девяносто — людская река запрудила Садовое от Крымского до Земляного вала. Церковь отмолчалась, разве что мне сообщили, что не допустят, чтобы на могиле стоял православный крест, так Лев Николаевич небось и сам бы отказался, он в бога верил, а не в символы — поставим памятник из мрамора или гранита. Что-нибудь величественное, на века…

Проститься с Толстым приехали многие, от депутатов Думы до крестьян из самой глубинки, от рафинированных столичных интеллигентов до странников-христарадников. Даже московские фабрики прекратили работу ради того, чтобы люди могли отдать последний долг графу. А к дороге, по которой шел поезд, вышло, наверное, все население прилегающих уездов.

Вот так вот и похоронили мы совесть нации.

— Как власть делить будем, Гриша?

Я подошел к окну кабинета Таврического, глянул вниз на Шпалерную. Боже ж ты мой. Сколько автомобилей на улице! Тут тебе и легковые, и грузовые, мотоциклы. Такой плотный трафик — прям из будущего, все никак не могу привыкнуть. Вот раньше то — чинно, благородно, ландо с дамой проедет или конник при параде проскачет — событие! Собаки лают, мальчишки бегут, кричат… А теперь такое только в глубинке, куда автомобилизация еще не дошла, но обязательно дойдет.

Нет, опять глазам поверить не могу! Женщина. В шубке, вуалетке, вылезает из коляски… Подает руку для поцелуя мотоциклисту. Идет во дворец. Думская стража отдает честь. Ого, кто же это? В голове больно стрельнуло, я вздрогнул, вернулся за стол. Рановато ты, Григорий, на дамский пол начал заглядываться, вот тебе организм-то сигнал и подает.

— Что молчишь?

Столыпин чиркнул спичкой, прикурил сигарету.

— Думку думаю. Я Петр Аркадьевич, нынче как пятое колесо для телеги. Вы тут без меня сколько справлялись? Четыре годика?

— Даже поболее если с выздоровлением считать. Ох, Григорий, не юли! Похороны Льва Николаевича все по местам расставили. Тебе же на поклон все губернаторы бежали, даром что подштанники не теряли. Даже те, которые после покушения были назначены. А толпа как тебя слушала? Я-то видел эти глаза. Скажи ты им — идим православный крест на Святую Софию водружать, так пошли бы! А телеграмм сколько… — Столыпин кивнул на стол, заваленный корреспонденцией.

Да, с выздоровлением поздравляли многие. И соболезнований прислали на похороны Льва Николаевича море. И отечественные политики и зарубежные, и просто люди со всего мира…

— Гриша ты тут? — в кабинет словно вихрь ворвалась Лохтина. В белой шубке, в шляпке и вуалетке… Ах вот кто у нас на мотоцикле приехал. Да еще с персональным водителем-воздыхателем. Судя по тому, как долго он лобзал ручку.

Столыпин немедленно последовал примеру мотоциклиста.

— Ой, Петр Аркадьеви, здравствуйте! — Ольга засмущалась, отобрала руку, которую щекотал знаменитыми усами премьер. — А мне подруги телефонировали из Таврического что Гриша приехал. Первый день на работе. А у нас тут не прибрано…

Не прибрано — это еще мягко сказано. Когда я попал в свой кабинет — он выглядел как музей Холмса, в серии “20-й век начинается”. Ну, когда приехали Шерлок с Ватсоном, а их никто не узнает, все в пыли, экспонатах…

— Ты Оленька, иди, позвони в буфет, пусть нам с Петром Аркадьевичем кофия сварят — я посмотрел на Столыпина, тот кивнул — У нас тут разговор важный

Лохтина кивнула, упорхнула. Словно девочка бегает. А ведь ей сколько уже сорок шесть, сорок семь? Вот что делают с женщинами широкоплечие мотоциклисты… Вторая молодость.

Я прислушался к себе. Нет, ничего не екнуло. Все перегорело, пеплом покрылось. Да и были ли у меня тут хоть какие-то настоящие привязанности, кроме быстрых романов? Сначала с той же Лохтиной, потом с Еленой.

Третья была Танеева. Устроилась — лучше всех. Упорхнула, улетела к немецкому князю замуж. Первая в мире женщина-пилот. Как же… Небось графья, да принцы в очереди стояли, пока я колодой лежал, под себя ходил. О, женщины! Коварство ваше имя. Кто это сказал? Кажется Шекспир.

Я вздохнул. Нет, не коварство. А еще верность, преданность — выходили меня не только врачи. Парашка сутками не отходила от кровати. Сама переехала в Юсуповский дворец, взяла все домашние дела в свои руки. И вышло вполне неплохо. Хозяйство не рухнуло, дети обихожены, лежачий колодой муж тоже…

— Раньше, ты Гриша, порезвее на мыслишки был — Столыпин вздохнул — Оно тебе вообще надо в эту бочку с крокодилами опять нырком?

— Поди привык, Петр Аркадьевич, все сам, все своей волей?

— Привык. И получается славно. Но Ростех за тобой остался, в партии твои фотографии тоже в каждом отделении висят, стрелковый союз премию твоего имени каждый год вручает лучшим членам. А их так уже поболее миллиона по всей России. Не лучших, простых… Короче, хотел бы сам, а не могу. Все одно считаться придется. Так лучше договорится. Что называется на берегу.

— Ну хоть честно все выложил — я задумался.

— Вот я и спрашиваю, как власть делить будем?

— Лучшее суть враг хорошего, — я тяжело вздохнул. — Опять в эти сани впрягаться, возьму под себя обратно Думу

— Значит, лидер партийного большинства? — задумался, премьер постучал пальцами по подлокотнику кресла. — А мандат?

— Думу по партийным спискам избирали, у небесников кто по семейным или каким еще обстоятельствам откажется — я место займу.

— Нету такого закона, чтобы передавать списочным мандаты.

— Так примите!

— Легко сказать — Столыпин нахмурился — Работа Думы парализована. Левые саботируют все наши инициативы.

— Ну тогда довыборы в опустевшем округе назначьте. Нешто я не изберусь, да еще с вашей помощью? — я прищурился на премьера, намекая на административный ресурс и вечные 146%.

Главное ведь не кто голосует, а кто считает. Эх, что-то я совсем прожженым политиканом становлюсь.