Мое не мое тело. Пленница (СИ) - Семенова Лика - Страница 27

Невыносимо. Как же невыносимо!

Я вновь склонился к лицу Тарис, пытаясь поймать взгляд. Глубокие застывшие зрачки пугали. Я видел в них собственное отражение в свете ламп. Как в полированной до блеска поверхности черного агата. Я поднял руку, несколько раз провел открытой ладонью перед ее глазами и с ужасом отшатнулся.

Ничего.

Я снова посмотрел на толстяка:

— Зорон, подойди.

С неохотой, но тот подчинился, ежесекундно оборачиваясь на диаграммы. Вопросительно посмотрел мне в лицо.  Я кивнул на Тарис:

— Кажется, она ничего не видит.

Сам не верил, что произношу это.

Толстяк нахмурился, тоже протянул руку и сделал тот же самый жест. Поджал губы, кинулся к приборам. Лихорадочно перебирал всплывающие таблицы, наконец, уставился в одну из них. Что-то увеличивал, проматывал. Наконец, повернулся, и я увидел, как он стремительно краснеет.

— Зрительная кора не активизировалась, мой карнех.

Вдоль позвоночника обдало морозной стужей. Я какое-то время молчал, стиснув зубы, чувствуя, как внутри закипает, распирает. В ушах потеплело и пекло. Наконец, я вздохнул, шумно выпуская воздух через ноздри:

— Скажи, что это обратимо.

Толстяк мгновение колебался:

— Я очень надеюсь, ваше превосходительство.

Конечно… Он ничего не знал, и мог раздавать прогнозы с той же уверенностью, что и я. Я какое-то время смотрел в замершее лицо Тарис. Она казалась сломанной куклой, и от этого внутри все застывало. Я перевел взгляд на красное лицо ланцетника с бегающими глазами. Будто нарочно выставленное зловещим контрастом.

— Проверяй все остальное.

Он развернулся к приборной панели, пальцы вновь запорхали над кнопками.

Я вновь взял Тарис за руку, поглаживал большим пальцем, надеясь, что она чувствует это прикосновение. Склонился:

— Ты слышишь меня?

Бледное лицо оставалось недвижимым.

— Ответь, прошу.

Никакой реакции.

— Моргни, если ты слышишь меня.

И вновь ничего…

Ни зрения, ни слуха, ни голоса. Она лишь дышала. Но я  панически боялся делать выводы без утверждения толстяка. Мука. Невыносимая мука!

Я вскочил, какое-то время мерил лабораторию шагами. Вернулся на «свою» кушетку у стены и закурил. Кажется, теперь и у меня тряслись руки.

Зорон вновь поправил датчики, метнул на меня короткий взгляд:

— Остальные функции в норме, ваше превосходительство.

Сказано было невнятно, полушепотом. Опасливо.

Он сам был не уверен.

Этери всегда была своевольной, независимой, капризной, взбалмошной. Порой невыносимой. Дочь архона не знала, что такое запреты. Даже слово венценосного отца не служило преградой. «Сокровище». Архон не называл ее иначе. Этери получала все, что хотела.

Я помню лицо моего отца, верховного карнеха, когда он вернулся с аудиенции во дворце. Я никогда не видел его более надменным и чванливым. Более прямым. Он раздувался от гордости, но выглядел чертовски уставшим. Казался вершителем, только что содеявшим нечто богоподобное. Велел подать лучшего вина. Опустился в мягкое кожаное кресло в гостиной и потонул в облаке дыма:

— Наконец, все решено.

Я уже не нуждался в пояснениях. С восьми лет я изучал его, как изучают таящуюся рядом угрозу. Знал малейшие жесты, взгляды, даже дыхание. Улавливал настроение по звуку шагов. Я читал его, как карту звездного неба. И он об этом не знал.

Он лелеял эту мысль с тех пор, как родилась дочь архона. Взлететь, как никто. Возвыситься. Мое мнение его никогда не волновало. Существовали лишь интересы семьи, которым я должен был соответствовать. И я соответствовал. Недаром он муштровал меня с восьми лет, как своего личного солдата.

Тогда я задал лишь единственный вопрос:

— Когда, отец?

— Обнародование через месяц, помолвка — через два.

Я молча стоял, как на плацу. Прямой, с задранным подбородком. Лишь заложил руки за спину. Он никогда не спрашивал, хочу ли я этого. Его мое мнение не интересовало. Это был приказ. Который не оспаривается и не обсуждается.

— Архон надеется, что ты сможешь приструнить ее.

— Чтобы потом снести мне голову при малейшей жалобе своей дочери?

Отец скупо улыбнулся. Его улыбка всегда напоминала желчную гримасу.

— Права мужа — нечто иное. Ни его, ни меня не интересует, что будет происходить за дверями вашей спальни. Меня интересует только внук. Мой внук, который однажды займет место архона. Моя кровь.

Помолвка состоялась в назначенный срок. В ту же ночь она пришла ко мне. Сама. Нагая и бесстыдная. Жадная и громкая. Этери давно не была стеснительной девой. Но меня это не волновало. Придирчивость не имела место в подобном браке. Мы были лишь случайными любовниками. Кажется, у обоих не было сердца. Но я принимал ее гибкое тело, умелые руки. Я понимал, что рано или поздно даже это наскучит, и между нами останется пустота, которую нечем будет заполнить. Но я солдат. Моя жизнь проходит в гарнизонах, вдали от столицы. Это могло стать спасением. Расстояние и время.

Только не для дочери архона.

Она являлась в гарнизон, когда пожелает. В любое время дня и ночи. Я не имел никакого права запретить ей что-либо. Формально мы еще не были мужем и женой. Скоропостижная смерть моего отца отсрочила свадьбу.

Она прибыла в одиночку, на легком судне в Черные горы на границе. Люди называют их горами Мангора. В ту роковую ночь, после этого нежданного визита, мы ругались. Пожалуй, в первый раз. Обычно между нами повисало глухое равнодушие, едва мы покидали постель. Но в этот раз мое терпение лопнуло. Она не могла являться в гарнизон, когда заблагорассудится. Еще ночью я выделил охрану и велел сопроводить ее утром до Нар-Тама, но она не стала ждать рассвет. Этери не могла простить мне это, считала себя глубоко уязвленной. Она оторвалась в темноте от кораблей сопровождения и ушла на гряду, на восток.

Ее сбили люди, когда она пересекла границу. Она увела судно, но рухнула в одно из ущелий.

Люди Абир-Тана нашли Этери через несколько часов, едва живую, искалеченную. Я лично сопровождал ее в столицу. Медики сказали, что надежды нет. Тогда и появился чертов Зорон-Ат.

Я понимал, что моя жизнь висела на волоске. И будь я мужем — я бы уже был трупом. Но архон все еще сам нес ответственность за свою дочь.

Зорон-Ат долго говорил с архоном за закрытыми дверями — меня не допустили. Я помню, как окружающие смотрели на меня. Как на приговоренного. Как на того, кто скатился на самое дно. И ликовали.

Я вздрогнул, когда открылись двери. Меня пригласили войти. Я не чувствовал ног. С трудом опустился на колено, прижал правую руку к плечу.

— Встань.

Я поднялся. Архон сидел в кресле. Бледный, будто постаревший на несколько лет. Я никогда не видел его таким. Никто не видел.

— У меня вырвали сердце, Нордер-Галь.

Я молчал.

— Ты. По твоей вине.

Я видел, с каким трудом архону давались слова.

— Я доверил тебе самое великое сокровище — свою дочь. И ты оборвал ее жизнь.

Я снова опустился на колено, склонил голову, отдаваясь на милость архона. Я не мог оправдываться или возражать. Все это покроет меня бесчестием. Смерть милосерднее бесчестия. Я был не виноват, но чувствовал себя виновным.

— Зорон-Ат дал мне надежду.

Я осмелился поднять голову.

— Дух моей дочери получит жизнь в новом теле. И ты найдешь его для нее.

— Где, мой архон?

— По ту сторону границы. Бери столько, сколько нужно. Режь их без жалости. Иначе не увидишь милосердия к себе.

— Это война, мой архон?

— Называй, как хочешь.

Он позволил мне подняться. Я выпрямился, вновь коснулся рукой плеча:

— Клянусь сделать все возможное, мой архон.

—  Сделай, Нордер-Галь. Иначе лишишься либо чести, либо жизни.

* * *

Время шло, но Тарис не становилось лучше. Она по-прежнему недвижимо лежала на кушетке. Порой закрывала глаза. И если бы не слабое дыхание, я бы счел ее мертвой. Я и сам не чувствовал себя живым.