Мое не мое тело. Пленница (СИ) - Семенова Лика - Страница 11

Я ничего не понимала. Я стояла среди виссаратов, напротив — расстрельная команда с оружием на плече.

Стало яснее, когда в дверях показались пленные. А у меня ухнуло внутри, будто я прыгнула в пропасть. Не меня. Радость жаром прилила к щекам, но в это же мгновение я испытала жгучий неуемный стыд. Разум анализировал, а естество ликовало.

Не меня!

Четверо мужчин. Избитые, в кровоподтеках. Со скованными за спиной руками. Их поставили напротив, у стены. Сгорбленных, еле держащихся на ногах. Грязные рубашки в бурых пятнах, склоненные головы. Три темные и одна светлая. Золотистая, как пшеница. Чистый цвет, притягивающий солнечные лучи. Легкий ветер колыхал отросшие пряди.

Я смотрела, как заколдованная, хоть все внутри и переворачивалось. Будто взгляд намертво прилип. Кричал кто-то из них. Меня передернуло, едва я вспомнила эти звуки.

Виссараты завозились, приосанились. Справа открылись ворота, и я увидела Нордер-Галя. В одиночестве. Он пересек двор в полной тишине, встал между мной и офицером в черном. Покручивал в пальцах жезл — знак своей власти. Он был выше своего полковника почти на целую голову, шире в плечах. Карнех поймал мой взгляд, и я тут же опустила голову, глядя под ноги. Не понимаю, зачем смотрела на него.

Нордер-Галь поднял руку, затянутую в серую перчатку:

— Начинайте.

Вперед вышел один из офицеров, командовавший расстрельной командой. Пленников поставили шеренгой. Солдаты взяли оружие на изготовку. Приговоренные подняли головы, окидывали взглядом виссаратов, отыскивая Нордер-Галя. Молящие перепуганные глаза. У троих. Молодые. Кажется, им не было и тридцати. Ужасная, ужасная смерть. Четвертый смотрел с ненавистью и вызовом. Голубые глаза кололи ножами.

Я охнула, отшатнулась. Я знала эти глаза. Эти мягкие золотистые волосы, впитавшие солнечный свет.

Питер.

Он выпрямился, задрал подбородок и скалился, будто зверь, обнажающий клыки.

Питер… Я не видела его несколько лет, с тех пор, как он куда-то уехал из города. Нет, после того глупого романтического вечера мы вынужденно встречались, сталкивались то тут, то там. Он не упускал возможности меня уколоть, унизить, а я неизменно краснела со стыда. Он не получил «Пустельгу», и винил в этом меня. Я его ненавидела. Надменный взгляд, желчную улыбку. Я тогда будто прозрела и никак не могла понять, как он мог мне нравиться? Бабушка называла его маленьким испорченным гаденышем, повыкидывала все его кактусы.

Сейчас все это было не важным.

Питер изменился. Раздался в плечах, прибавил в весе. Из тонкого гибкого парня превратился в мужчину. Должно быть, теперь ему двадцать шесть… или двадцать семь. Эта неизбежная перемена лишила его юношеского очарования, миловидности. Остались лишь волосы. Даже глаза теперь выглядели иначе. Запали, будто спрятались под нависшими бровями. Он смотрел озлобленным загнанным зверем.  Но каким бы он ни стал — это был наш Питер. Наш, свой. Уже одно то, что он не был виссаратом, снимало с него все былые грехи.

Он узнал меня. Я поняла это сразу, едва его взгляд соскользнул с карнеха и остановился на мне. Наверняка я тоже изменилась совсем не в лучшую сторону, но он узнал. И я готова была провалиться сквозь землю, лишь бы не стоять здесь, в толпе врагов. Лишь бы не смотреть на то, что совсем скоро здесь произойдет. Я чувствовала такое бессилие, такую обреченность, такое отчаяние.

В это мгновение меня волновало одно: лишь бы Питер не подумал, что я с ними заодно. Это было важно. Очень важно. Хотелось кричать об этом, чтобы он услышал, чтобы знал.

Офицер подал команду, стрелки вскинули оружие. Вздрогнув, я опустила голову, как можно ниже, смотрела на носы своих башмаков. Хотела заткнуть уши, но посчитала, что это будет неуважением к приговоренным. Я должна была смотреть, чтобы поддержать в эту ужасную минуту. Но не могла.

Когда раздался залп, я содрогнулась всем телом. Я хорошо знала этот резкий звук, но сейчас он был как никогда реальным, близким, зловещим, объемным. Тут же послышалось глухое падение рухнувших тел. И молчание. Звенящая тишина. Лишь едва уловимое пение ветра.

Нордер-Галь подался вперед:

— Открыть ворота.

Солдаты кинулись исполнять приказ.

— Ты можешь идти.

Вновь тишина.

Я невольно подняла голову, посмотрела, как ребенок сквозь щель в пальцах. Питер стоял на ногах. Живой. Лицо перекошено, руки сжаты в кулаки. Невозможно было понять, что выражало его лицо. Растерянность, страх, презрение, ненависть? Вероятно, все вместе. Я посмотрела левее и тут же отвернулась, снова закрыла глаза ладонью. Трое были мертвы.

Я вновь посмотрела на Питера, не веря глазам. Нордер-Галь помиловал его?

Карнех вышел вперед, приблизился к Питеру и ткнул в его грудь наконечником жезла:

— Пошел.

Но тот не двигался. Застыл истуканом, будто не понимал, не верил. Рядом с карнехом он казался маленьким, ничтожным. Не осталось даже той ненависти, которую я видела лишь несколько минут назад. Страшный миг выстрела сломал его. Выпотрошил. Наконец, он попятился, посмотрел в сторону ворот:

— Я могу уйти? — голос дрожал.

— Пошел! Расскажи своим командирам все, что видел и слышал. Если в их головах нет мозгов, может, отыщутся хотя бы яйца.

Питер какое-то время смотрел на карнеха снизу вверх, вдруг согнулся в жалком подобии поклона. Попятился, вновь согнулся. А я горела со стыда. Если бы Нордер-Галь приказал ему целовать сапоги — он бы это сделал. Я тут же корила себя. Кто бы не сломался на его месте? Совсем недавно я сама была близка к этому. Но это неприятное чувство будто отравило меня. Все это было после. Когда Питер уже знал, что ему сохранили жизнь. Он будто обесценил этим жестом смерть своих товарищей.

Я провожала Питера взглядом до тех пор, пока он не скрылся за воротами.

— Абир-Тан, — Нордер-Галь подошел к офицеру в черном, — наведи порядок в гарнизоне. Твои солдаты распоясались.

— Мой карнех? — в голосе Абир-Тана слышалось недоумение.

— Казарма — не бордель. Всему есть предел. Вели отпустить женщин. Пусть уходят вслед за этим.

— Но… у них есть потребности.

— Для этого есть увольнительные. Я видел достаточно. Отпустить всех женщин.

В груди все замерло. Я с надеждой заглянула в его лицо. Если всех отпустить, значит, и меня?

Нордер-Галь посмотрела на меня с высоты своего роста:

— За мной. — Он помедлил, окидывая цепким взглядом: — Надеюсь, ты понятливая.

Нордер-Галь сидел в кресле за столом. Лениво пролистывал какую-то тетрадь, поджимал губы. Время от времени смотрел на меня, и я отводила взгляд. Асуран увлеченно чистился на своем насесте. Раздавались сухие хлесткие звуки, когда он резко отпускал зажатое в клюве перо. Сейчас он мало чем отличался от копошащейся курицы и казался даже в чем-то по-птичьи милым. Но я точно знала, что одно неверное движение — и птица обратится чудовищем. Как и ее хозяин.

Карнех казался уставшим. Он тяжело откинул голову на спинку кресла и смотрел на меня из-под полуприкрытых век. А я открыто смотрела на него. В крови бурлил адреналин, будто я делала что-то экстремальное, и это порождало нездоровый азарт безумца. Хотела ли я провоцировать? Нет. Я будто прощупывала границы дозволенного.

Косые лучи из иллюминатора расчерчивали лицо Нордер-Галя резкой светотенью. Одна половина была залита светом, другая оставалась в тени. Будто темная и светлая сторона луны. Он казался нарисованным в графичной плакатной манере с резкой чистотой линий. Острые скулы, волевой подбородок, хищный нос с горбинкой. Если не смотреть на руки, не вглядываться пристально в глаза, он ничем не отличался от человека. Высокого, сильного мужчины.

Я снова и снова вспоминала лицо Питера, и меня раз за разом обдавало жгучей волной омерзения и стыда. Будто кипятком. Сиюминутная радость от его чудесного спасения разбилась вдребезги, в мелкую колючую пыль. Какими бы ни были мотивы Нордер-Галя, Питер не стоил этого. Он был своим, но сейчас я предпочла бы лицо карнеха.