Даниил Хармс и конец русского авангарда - Жаккар Жан-Филипп - Страница 54

Мы решили остановиться на этом тексте, так как он хронологически относится к повороту не только в биографии Хармса, но и в его поэтическом творчестве. Начиная с этого момента жизнь поэта превращается в длинный спуск в ад, что приводит к тяжелейшему кризису в 1937 году. Его дневники показывают, что в этом году отношения Хармса с Детгизом — единственным издательством, которое его печатало, — катастрофически ухудшились[894]. У него больше нет денег, он страдает от голода; «ужас» становится каждодневным и постоянным:

Но мы не станем описывать историю несчастий поэта — это была бы слишком длинная история, да к тому же это не входит в нашу задачу. Однако необходимо помнить эти факторы истории падения поэтической системы, применявшейся: Хармсом в первые годы своей литературной жизни. Случайности материального мира приведут к явному творческому тупику. Это явствует из его дневников, где изобилует прилагательное «ужасный» («Боже, какая ужасная жизнь и какое ужасное у меня состояние»[896]) и намеки на невозможность писать. Чувство падения преобладает над всеми остальными, а надежды приподняться — никакой. 12 января 1938 года он наконец пишет: «Так низко, как я упал, — мало кто падает. Я упал так низко, что мне уже теперь никогда не подняться»[897].

Но даже если не читать его дневников, достаточно лишь окинуть взглядом стихотворное творчество поэта в целом: период с 1933 года до смерти уместился всего в один том издания Михаила Мейлаха и Владимира Эрля, в то время как предыдущий период примерно такой же по продолжительности составил три тома[898]. Тематически 1933 год явился как бы переходным между двумя моментами его творческого пути. В августе того же года он пишет следующий диалог в стихах, в котором словами двух персонажей выражаются два полюса его духовного состояния:

В первой строфе «вечность» и «мгновение» являются негативными категориями. Во второй изображен шарик (круг) — символ бесконечности и совершенства. Если здесь мы еще наблюдаем чередование безмятежности и страдания, то, напротив, начиная с 1934—1935 годов поэзия Хармса все более и более склоняется к стихам, выражающим, скорее, второе состояние души, нежели первое. С этого времени она приобретает две основные черты. Первая — прямое обращение к Богу, которого поэт просит освободить его от «лени, падения и мечтания»[900] и наградить «Словом Твоим» и «дивными Словами Твоими»[901] и наконец дать ему силу победить неподвижность движением, то есть силу писать:

Вторая особенность — постепенный переход к прозе как литературной форме[903]. Начиная с этого времени поэт, «покинутый небом»[904], обращается к рассказу, считая его более способным выражать мир, но теперь уже не в его гармонии (что являлось целью «текучести» или «бессмыслицы»), а его абсурдности. Камю говорил, что абсурд «не в человеке <...>, и даже не в мире, но в их общем присутствии»[905]. Сознание неизбежного разногласия между ними определило чувство, господствующее в душе поэта в конце 1930-х годов, так же как и основные свойства его сочинений.

«Надо ли выходить из равновесия?» — задает себе вопрос Хармс в январе 1937 года[906]. В этом простом вопросе заключен весь трагизм дилеммы, с которой сталкивается поэт. Равновесие занимает центральное положение нуля, не требующее «никаких усилий», «никакой борьбы»[907]. Это отсутствие движения («неподвижность») напоминает не покой «вестников», но скорее небытие, смерть. Разрешение, как мы видели, в «некотором равновесии с небольшой погрешностью». К несчастью, выходить из этого стабильного положения опасно: существует серьезная угроза — небольшая погрешность может стать большой, и равновесие будет навсегда нарушено, вовлекая всю вселенную в пропасть падения. Ведь отклониться от центра — значит подвергнуться ударам. Мы сможем еще вернуться ко второй части этой альтернативы в следующей главе, поскольку насилие и столкновение — основные темы прозы Хармса. Что касается первой части альтернативы, связанной с чувством страха пустоты и небытия, она в особенно убедительной форме раскрывается в тексте, написанном 18 сентября 1934 года, то есть после переворота, происшедшего в 1932—1933 годах, — «О явлениях и существованиях № 2»:

«Вот бутылка с водкой, так называемый спиртуоз. А рядом вы видите Николая Ивановича Серпухова.

Вот из бутылки поднимаются спиртуозные пары. Посмотрите, как дышит носом Николай Иванович Серпухов. Посмотрите, как он облизывается и как он щурится. Видно, это ему очень приятно, и главным образом потому, что спиртуоз.

Но обратите внимание на то, что за спиной Николая Ивановича нет ничего. Не то чтобы там не стоял шкап, или комод, или вообще что-нибудь такое, — а совсем ничего нет, даже воздуха нет. Хотите верьте, хотите не верьте, но за спиной Николая Ивановича нет даже безвоздушного пространства, или, как говорится, мирового эфира. Откровенно говоря, ничего нет.

Этого, конечно, и вообразить себе невозможно.

Но на это нам плевать, нас интересует только спиртуоз и Николай Иванович Серпухов.

Вот Николай Иванович берет рукой бутылку со спиртуозом и подносит ее к своему носу. Николай Иванович нюхает и двигает ртом, как кролик.

Теперь пришло время сказать, что не только за спиной Николая Ивановича, но впереди — так сказать, перед грудью — и вообще кругом нет ничего. Полное отсутствие всякого существования, или, как острили когда-то: отсутствие всякого присутствия.