Человек в чужой форме - Шарапов Валерий - Страница 3

Р-р-раз! – откуда-то вылезла невидимая до того горка, Колька подлетел, как с трамплина, чуть не потерял равновесие. А впереди послышался сдавленный крик и шум падения.

Николай, припустившись под последнюю, самую крутую горку, еле успел сперва перепрыгнуть лыжи, отстегнутые и валяющиеся опасным крестом, а потом и затормозить. Оля стояла на коленках и ворошила какую-то кучу яркого тряпья.

– Т-твою ж…! – выругался Колька, освобождаясь от своих лыж.

Прямо на снегу валялась дамочка лет двадцати – двадцати пяти, одетая ярко и не по сезону: переливчатое платье с бессовестно низким вырезом, цигейковая шубейка – и почему-то чулки и туфли-лодочки. На голове, за исключением рыжих кудрей, уложенных в сеточку с «мушками», никакого покрова не было. Длинная голая шея, посиневшие, растопыренные, должно быть, закоченевшие уже пальцы с длинными гладкими ногтями, обильно унизанные кольцами, серьги, шарики на нитках, зеленым стеклом усыпанные, неуместно ярко сверкали в побелевших ушах. Обвешана разным, точь-в-точь елка.

– Что делать-то? – растерянно пролепетала Оля.

– Дышит? – спросил он грубо и ткнул пальцем в белую шею. Ага, что-то там прощупывалось. – Поднять ее.

Схватив дамочку под мышки, Колька потянул ее вверх, отметив невольно: «Ничего так кралечка, хорошенькая».

Более чем милым было это бледное личико со вздернутым носиком, родинкой над пухлыми губками, но как же плотно несло от нее! Дымом, табаком, духами, но более всего перегаром.

Оля хлопотала:

– Осторожно, не дергай. Вдруг перелом какой?

Колька огрызнулся:

– Сама тащи, цацкаться со всякими. Лыжи не забудь!

Вроде бы не особо тяжелая, но тащить-то ее придется, пожалуй, до самой больницы. Сейчас в поселке мало кто остался, а те, что зимуют, вряд ли откроют среди ночи. Колька все еще соображал, куда податься со своей ношей, как решение пришло само, скользя с горки в сияющих сапогах. Человек в шинели нараспашку, подскочив на последней кочке, съехал и упал ребятам под ноги.

И хотя ударился сильно, только и выдохнул:

– Ох, граждане, – поднялся, отряхнулся и тотчас освободил Кольку от его бремени.

Держа дамочку без особого почтения, как портфель, под мышкой, проговорил быстро:

– Здешние? И на лыжах, хорошо. Дача по Нестерова, пять.

И велел:

– Сбегайте за участковым.

Из-под шинели блеснула красная звезда, Колька невольно подобрался.

– На седьмой даче телефон, – робко заметила Оля.

– Нет, не стоит людей беспокоить, – возразил военный, – а отделение недалеко. Номер пять на Нестерова, запомните?

– Есть, – кратко отозвался Колька. Прицепив лыжи, проверив крепления, они поспешили вверх по горке.

Колька с места взял в карьер, мчался так, что в ушах свистело. И потому не сразу услышал, как взывала за спиной Оля:

– Стой ты! Остановись!

– Что? – чуть притормозив, отрывисто бросил он.

Оля нагнала его, перевела дух:

– Куда несешься?

– Как куда – к вам, – не подумав, ответил парень.

– У нас его нет, – сухо, сдержанно сообщила она.

Пожарский прикусил язык. Сменив направление, они помчались уже к отделению. Колька давно уже не решался обзывать любимую девушку ментовской падчерицей, ибо дело с Верой Вячеславовной у Палыча, по всему судя, разладилось.

После происшествия на голубятне у Акимова начала отказывать рука – всего-то одна, а расквасился он так, как будто ослеп и ног лишился. Вбил себе в голову, что не вправе навязывать себя, инвалида, в мужья, и о второй попытке похода в загс он более не заикался. Вера Вячеславовна сначала отнеслась к этому с иронией, но Палыч продолжал вести себя, как идиот, и в конце концов просто перестал появляться. Маргарита Вильгельмовна похлопотала, ему выдали путевку на Кавказ для восстановления, и он воспрял было духом, но тут свалился с сердцем Сорокин. И сержант Остапчук взвыл:

– Вы что, сговорились? Работать-то кто будет?!

– Сергеевну попроси, – сострил Акимов. Обреченно, ибо уже понял, что санаториум ему не светит.

Саныч угрюмо возразил:

– Ей не до того.

Он, оказывается, уже нанес визит Введенской, ранее Елисеевой, которая на правах члена семьи занимала теперь полхибары на третьей улице Красной Сосны, – прямо изложил дело: работать некому, выручай, попросись-переводись и все такое. Сергеевна выслушала с сочувствием и нетерпением, потирая ручки; глазки ее лисьи так и горели энтузиазмом. Она, часто кивая, уже открыла было рот, но тут без церемоний вмешалась золовка Наталья:

– Иван Александрович, на пару слов позвольте.

Ухватив его за рукав, утащила подальше от дома и уже без свидетелей развопилась сиреной:

– С ума сошли?! А с ребеночком что случится? Миша меня убьет!

– Лукинична, какой ребеночек?! Как убьет?! – возмутился Остапчук. – Что несешь-то?

Вспыхнув, Наталья объяснила прямо и натуралистично: сгоняв на длительное свидание с ненаглядным своим Мишенькой, Катька вернулась уже на сносях.

– В общем, забудьте, – предписала она, – никаких посторонних нагрузок. С ее субтильностью только на сохранении валяться.

Величественно завернувшись в платок, аки в мантию, Введенская удалилась, оставив сержанта в глубоком отчаянии.

– …и из колонии умудрился-таки нагадить, – завершил рассказ Саныч.

Выслушав, Акимов сперва улыбался, потом совсем сник:

– Тогда пошли трудиться. Кто, кроме нас?

Остапчук, злодей Саныч, сразу поставил перед фактом: ты с образованием – ты и руководствуй. Теперь Акимову на своей шкуре пришлось убедиться в том, что жизнь начальства не просто не мед, а сплошной деготь – куда ни повернись, виноват и перемазан.

Не хватало ни времени, ни нервов, ни тем более опыта – а ведь казалось, что чему-то научился за эти годы. К тому же назойливо лезла в голову мысль: а ну как сейчас пришлют на смену новое руководство, ту самую метлу, которая выметет все старое и бесполезное, в том числе и их с Остапчуком? За ненадобностью.

Не поднялась волна преступности, и даже ничего крупного не стряслось в районе. Однако вот эти мелкие происшествия, как мешок щебня и камушков, тянули его на дно не хуже большого мельничного жернова.

Надеясь на то, что терпение и труд таки перетрут, добросовестный Акимов, стиснув зубы, дневал и ночевал в отделении. Однако народная мудрость в его случае не работала, не сбылись его тайные надежды на то, что все пойдет как по маслу, как только дадут работать своей головой, самостоятельно, «как учили». Вот не станет никто стоять над душой, нудить «как у тебя дела с…?» – и все будет невероятно хорошо.

Вот тишина. Никто не орет, не ругается, не издевается, не кличет недоопером – ан нет, все равно ничегошеньки не получается. К тому же обличает теперь не Сорокин, который повопит, да и успокоится, и успокоит, поможет. А совесть, зараза… ее и в больницу не отправишь, и не оправдаешься перед ней, и не договоришься с нею.

И она совершенно точно сигнализирует: инвалид, дурак и саботажник. Не решался Сергей заваливаться к Вере с таким приданым.

Что по этому поводу думала сама Гладкова-старшая, ни он, ни кто иной не знал. Наверняка ей было плохо и обидно, но не того полета была эта птица, чтобы страдать прилюдно.

Ребята быстро домчали до отделения. В окне, как и следовало ожидать, горел свет.

Оля, бросив: «Я домой», испарилась. О том, чтобы эту упрямицу сначала догнать, а потом проводить, сейчас и речи идти не могло. Сняв лыжи, пристроив их в коридоре, Колька постучал в знакомую дверь. Не дождавшись ответа, вошел.

Акимов спал в неудобной позе, уткнувшись лбом в стол, больная рука свешивается до пола, рядом валяется выпавший карандаш. Бумаг и папок было тут так много, что самому лейтенанту места едва хватало. И все они были разложены с тщательностью отчаяния, по старой заповеди записного неряхи: «Не убираешься – сложи ровно».