Негодная певица и некромант за клавесином (СИ) - Черная Мстислава - Страница 10

Скрывшись в своей комнате, я перво-наперво вытаскиваю из штанов газеты и замираю, держа их в руках. Я понимаю, что их нужно спрятать. Но куда?! Я никогда ничего не прятала. Под кровать, наверное, глупо? За гобелен?

Я кручусь на месте.

Хорошо, я прикрыла дверь между спальней и будуаром.

— Карин!

Я прячу газеты в единственное место, которое пришло мне на ум — под кровать. И сажусь.

— Мама? Ужин закончен? — спрашиваю я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. — Как всё прошло?

Под юбкой же газет не видно, правда?

— Карин, ты не была в своей комнате? Почему ты до сих пор в платье? Где ты была? — мама сыплет неудобными вопросами.

Она поняла, что я сбегала?!

Да нет, не могла.

— Я была в своей детской, — говорю я первое, что приходит на ум.

— Бегала обнимать своего зайца? — настороженность уходит, мама вздыхает и даже по-доброму улыбается.

— Угу, — какое хорошее объяснение она придумала.

Мама подходит ко мне, и я смотрю на неё снизу вверх.

Неужели нет способа докричаться? Если я расскажу, что вернулась из будущего, меня начнут лечить как душевнобольную. То, что я стану певицей, родители тоже не примут — это не серьёзно, у меня нет слуха, голоса, и ещё тысяча бессмысленных причин.

Сказать, что буду самостоятельной? Мама придёт в ужас, потому что по её мнению за женщину должен думать мужчина, сперва отец, затем муж.

Интересно, а когда-нибудь потом, когда я стану той, кем мечтаю быть, они смогут принять мою правду?

— Карин, — вздыхает мама, садится рядом со мной и обнимает

Я опускаю голову ей на плечо:

— Да?

— Повернись, я расстегну, — мама гладит меня по спине и снова целует в лоб.

Даже не ругает за выходку с пением…

Мама меня любит. Какой ещё девушке мама будет заменять горничную? А всё, что я собираюсь сделать в ответ на её любовь, это заставить волноваться, и от этого горько. Горько от того, что при всей её любви нас ждёт противостояние.

Я послушно поворачиваюсь — миг воцарившейся идилии драгоценен.

И лишь когда с меня спадает платье, я вспоминаю, что у меня в декольте деньги, и я их ещё не перепрятала. Купюры лежат в белье под нижней сорочкой, а вот платок с мелочью падает мне на колени, и мама его видит.

— Что это, Карин? — мама протягивает руку.

— Это… подарок.

Если объяснить моё нежелание выходить за Берта любовью к другому… По крайней мере это мама точно поймёт.

— Карин?! — она всматривается в моё лицо.

Я стискиваю платок и, вывернувшись из её объятий, вскакиваю:

— Да! И что? Он такой замечательный! Он настоящий! Не то что Берт. И я люблю его!

Маме больше не до платка, но, кажется, я на ровном месте создала себе очень большие проблемы.

Мне не нравится лгать, но сказать правду страшнее. Вот когда-нибудь позже, когда я не буду так уязвима, как сейчас…

— Карин, как ты могла? Мы с папой заботимся о тебе, думаем о твоём будущем, а ты… Ты же была такой хорошей девочкой, как ты могла влюбиться?

— А что, хорошие девочки не влюбляются?

— Ты забыла, как закончила кузина Эмилен? Дай сюда! — мама встаёт и протягивает руку, требуя отдать платок.

Она ни на мгновение не усомнилась, что я подчинюсь.

Но я лишь крепче стискиваю свои гроши.

— Закончила? Мама, но кузина, насколько я помню, жива и отнюдь не бедствует. Всё, что она потеряла — это приглашения на праздники, и, знаешь, невелика потеря. Может, она счастлива? Как насчёт того, чтобы тайком навестить кузину и спросить у неё самой?

— Карин, ты сошла с ума.

— То есть по делу тебе возразить нечего?

Мама не отвечает. Она зовёт сеньору Таэр и просит принести ключ. Я не улавливаю, о чём мама, а вот сеньора Таэр понимает без дополнительных пояснений и вскоре приносит не только ключ, но и решётку, которую ставит на окно, а затем запирает, и с нескрываемым удовольствием одаривает меня злорадной, полной превосходства ухмылкой.

Отобрать у меня платок мама больше не пытается:

— Карин, отдыхай и думай о своём поведении. Я надеюсь, что утром ты сама всё расскажешь и назовёшь имя того проходимца, который едва не разрушил твою жизнь. Иначе тебя ждёт серьёзный разговор с папой. Доброй ночи, Карин.

Доброй ночи после порции угроз?

Абсурд какой-то.

— Доброй ночи, мама.

Оставшись одна, я чувствую облегчение, смешанное с усталостью, но эта совершенно не та усталость, которая могильной плитой придавливала меня к дивану. Эта усталость приятная, настоящая. И в то же время я взбудоражена.

Я делаю то, что от меня ждут — надеваю ночную сорочку и гашу свет.

А затем я достаю из-под кровати газеты и подвешиваю над головой светлячок. И первый же заголовок цепляет моё внимание.

Глава 12

“Артефакт мастерицы из Дамской артели получил наивысшую оценку на Парламентской выставке,” — читаю я и резко отшвыриваю газеты, падаю на подушку и смотрю в потолок.

Как так? Другие девушки — именно девушки, мои ровесницы — чего-то достигают. Одна выступила перед Парламентом, другая выиграла правительственный грант, превзойдя мастеров-мужчин, а ведь женщинам в профессионализме не доверяют, считают, что женщина по определению не справится так хорошо, как мужчина.

А я…

А что я?

На самом деле я тоже кое-что могу. У меня над головой висит мой светлячок, и я могу сделать его больше, а потом меньше, могу перекрасить в зелёный или синий. Я протягиваю руку вверх и подбрасываю ешё два светлячка. Помню, в тетрадке было упражнение на управление разноцветными светляками. Сейчас у меня их три. Первый я делаю красным, второй оранжевым, третий — жёлтым и пытаюсь подбросить к потолку следующий, зелёный.

Все шарики лопаются, комната погружается во тьму.

В тетрадке не было сказано, сколько шариков хороший результат.

Я пробую ещё раз, но получается хуже, и тогда я зажигаю только один светлячок и возвращаюсь к чтению газет, пока глаза не начинают слипаться.

Утром я просыпаюсь… разбитой.

Самочувствие настолько отвратительное, что мне даже кажется, что возвращение в прошлое и концерт мне приснились. Я привычно нащупываю край одеяла и тяну на себя, накрываюсь с головой и, поджав колени к животу, переворачиваюсь на бок.

— Карин, ты заболела? — слышу я несмотря на попытки заткнуть уши.

— Мама? — высовываюсь я.

Мне не приснилось?!

— Карин… — она присаживается на край моей кровати и опускает ладонь на лоб. — У тебя глаза красные. Дочка, ты всю ночь плакала?

Мама наклоняется, обнимает.

— Можно я ещё посплю? — прошу я.

— Отдыхай.

Что-то меня в мамином ответе напрягает, но я не улавливаю что именно, зато вспоминаю, что у меня под одеялом платок с грошами, купюры и газеты, которые надо скрыть. К счастью, мама уступает, она поправляет одеяло, закутывая меня и даря ощущение ложной безопасности, а затем уходит.

Я провожаю её взглядом, прислушиваюсь к тишине.

Сонливость тает, и я сажусь, спускаю ноги на пол.

Несмотря на соблазн, я не буду дальше спать. Мне всю вторую жизнь проспать? Не-а.

Я массирую виски и свежим взглядом окидываю спальню. У меня по-прежнему нет идей, куда спрятать мои сокровища. В конце концов я достаю шкатулку с украшениями, в которой теперь не хватает серёжек-дождиков, аккуратно снимаю с внутренней стороны крышки зеркальце и убираю купюры под него.

Газеты я прикалываю булавками за гобелен — не самое лучшее решение, но пока так.

Что делать с россыпью грошей? Что делать — что делать — что делать?

Для начала я развязываю платок и его отбрасываю. Пусть ищут подарок от “соблазнителя”. Или насыпать в платок несколько конфет из тех, которые подарил Берт? Нет, усугублять ложь это точно не то, что мне нужно, поэтому я оставляю платок пустым, бросаю его на тумбочку, а гроши, подумав, выкладываю в поддон кашпо с модной геранью.

Позавтракать бы, но я возвращаюсь в кровать и задумываюсь — а что мне делать? Моя мечта петь, и тут всё просто. Нужно арендовать концертный зал, расклеить афиши и продать билеты.