Злые чудеса - Бушков Александр Александрович - Страница 4

Очень похоже, разговор у них – если только эту откровенную перебранку можно было назвать разговором – затягивается. Не поленился же, черт, переться сюда от вокзала, а ведь не ближний свет.

В конце концов Роман досадливо поморщился, сказал решительно, хоть и с явной неохотой:

– Пойдем-ка туда, что ли? Как ближайшие к месту действия офицеры. А то Гриша, чует мое сердце, так и будет пурхаться…

Гриша Ляпин, заступивший дорогу незваному гостю, был молодой, воевал без году неделя – и, как мне показалось, перед «танкистом» чуточку робел, несмотря на свое исключительное положение часового. Иные беззастенчивые «танкисты» такую робость просекали моментально и вовсю ею пользовались. Вот и этот, есть подозрения, из таких…

Еще подходя неторопливо, я этого персонажа рассмотрел хорошо, а учитывая последующие события, в память мне эта личность впечаталась намертво. Классический, можно сказать, «танкист» – самодельная деревянная тележка с четырьмя большими подшипниками вместо колес – где бы он в войну раздобыл настоящую фабричную «инвалидку»? Подшипники приделаны на совесть, торцы осей прикрыты железными дисками, иначе бы моментально свалились. То ли помог кто-то, то ли сам такой мастеровитый. Раскатывает, упирая в землю две корявых деревянных подпорки, грубо вытесанных. Одет в галифе, обрезанные, с зашитыми снизу штанинами и линялую гимнастерку, там и сям зашитую разными нитками. Физиономия явно славянская, широкая, небритая, определенно пропитая – ну и я, очень может быть, выглядел бы не лучше, если бы вернулся к Насте вот таким, пусть даже она меня и не бросила бы, – а ведь по-всякому случалось. Может, и я вот так запивался бы…

Сколько ему было годочков, определить трудно. Судя по морщинам и залысинам, все полсотни. А учитывая все его невзгоды, безногость и питие – очень может оказаться, лет на двадцать поменьше…

Вылинявшая его гимнастерка была старого образца, с отложным воротником. Потускневший гвардейский знак, как положено, справа, но привинчен косо. Слева три медали на замызганных, потерявших всякие цвет ленточках – «За отвагу», «За боевые заслуги», «XX лет РККА». Последняя вовсе не означала, что он прослужил двадцать лет – ее в свое время давали отличникам боевой и политической подготовки, тем, кто был у начальства на хорошем счету. У Романа тоже висела такая – он, в отличие от меня, был кадровым, училище закончил в тридцать седьмом и послужить до войны успел. Разве что у Романа медаль висела на ленточке нового образца, а у «танкиста» все три на старых, маленьких, прямоугольных.

Вот такой был персонаж, ничем не отличавшийся от других, которых мне довелось видеть. Вот только глаза у него были примечательные: колючие, проницательные и словно бы глубокие, ни следа мутной пьяной осоловелости, хотя, конечно же, сразу видно, что пьет как следует и систематически…

Никак не походило, что Рома собирается обострять – он спросил достаточно шутливым тоном:

– Что за шум, а драки нет?

Гриша ответил ничуть не шутливо:

– Да вот, товарищ капитан, ни в какую слов не понимает… Толкую ему, что не положено, а он уперся – пропусти его к теплушкам, и точка. Не положено же…

– Видишь, браток, не положено, – сказал Рома, чуть разведя руками. – Часовой – лицо неприкосновенное, понимать должен…

– Сколько я здесь разъезжаю, никогда от воинских эшелонов не гнали… – пробурчал «танкист».

– А от нашего положено гнать, – сказал Рома с величайшим терпением. – Такой уж эшелон. Они, браток, разные бывают, сам должен знать. Глядя по медали, кадровый.

– Был кадровый, а теперь никакой… А вы кто же будете, товарищи военные? Командиры или так, вроде меня, выше комода[1] не взлетевшего? Я при погонах не служил, когда погоны ввели, рассекал уже на этом танке…

Точно, придуривался, обормот. Не мог не слышать, как Гриша только что назвал Рому капитаном. Думаю, Рома подумал то же самое.

Но сказал как ни в чем не бывало:

– Командир роты и командир взвода. Если так уж интересно, капитан и старший лейтенант.

– Простите великодушно, товарищи командиры, сразу не признал, – сказал «танкист» без малейшего смущения. – Говорю же, при погонах уже не служивал, – и широко ухмыльнулся. – А затейливо оно получается – у меня батя в гражданскую у Щаденко тучу золотопогонников порубал, а теперь их опять ввели… Товарищу Сталину, конечно, виднее…

И он как-то сразу стал мне неприятен. Потому что, кося под простачка, на самом деле немного над нами издевался. Вообще, поглядывал с некоторым превосходством, а это было неправильно. Одно дело для такого вот – разоряться в тылу перед гражданскими, вопя (как я слышал пару раз от других подобных «танкистов») что-то вроде: «Я за вас кровь проливал! Я за вас ноженьки отдал!» И совсем другое – вытяпываться перед фронтовиками. В конце концов, для него, пусть и оставшегося безногим, война уже кончилась, а для нас ей конца-краю не видно. Свободно можно ожидать, что нам прилетит еще похуже, и не останется от тебя даже паршивенького невысоконького обелиска из неструганых досок с фанерной звездой, часто крашенной даже не суриком за нехваткой такового, а чем-нибудь вроде разведенной марганцовки – то есть до первого дождика. Нет, я и в обращении с гражданскими такого поведения не оправдываю, им тоже приходится несладко, работают на износ, да и что бы делал фронт без тыла? Просто, как бы тебя ни приложило, меру надо знать, я думаю, не считать, будто весь мир тебе обязан…

Я покосился на Рому – судя по всему, у него появились примерно те же мысли, резко переменившие к «танкисту» отношение. А тот как ни в чем не бывало тянул:

– Да что там такого секретного, товарищ командир, в тех теплушках? Покурил бы с людями, про жизнь и про войну поговорил, смотришь, и погадал…

И замолчал, словно ненароком сболтнул лишнего. Рома встрепенулся и спросил с явной насмешкой:

– Погадал? Что-то не похож ты, браток, на цыганку. Не похож, хоть ты меня зарежь…

– Конечно, я не цыганка, – проворчал «танкист». – Не так выразился, что ли. Не гадание, а что-то вроде. Вот посмотрю так на человека – и точно скажу, что с ним будет. Бабушка у меня умела, научила…

– Ах, вот оно что, – сказал Рома не без насмешки. – И как, верят?

– А чего ж не верить, если все так и получается? Я тут давно прижился, поначалу не верили, а потом пришлось. Только оттого, что поверили, получилось еще хуже. Стали побаиваться меня просить. Получается ведь не одно хорошее… Вот и приходится к эшелонам…

– Кого только на войне ни встретишь… – сказал Рома все так же насмешливо. – А мне не погадаешь!? Что там меня ждет и что со мной будет?

– Если хотите, так я могу…

– Вот и давай.

Его взгляд моментально изменился, стал совершенно другим. Не могу и сегодня описать, в чем было дело, не могу подыскать нужных слов… Этакий прицельный прищур, что ли, ничуть не вязавшийся со всем его обликом, словно возник совершенно другой человек. И я откуда-то знал одно: никак не хотелось бы мне, чтобы на меня смотрели так…

И тут же это прошло, он вновь стал прежним. Пробурчал:

– Значит, так, командир. Погубит тебя африканский зверь носорог. Вот так я вижу, а поточнее и не знаю, как сказать…

Рома рассмеялся – на сей раз искренне, без следа насмешки. Я тоже не удержался, фыркнул громко – очень уж нелепо это прозвучало.

– Ну, спасибо, распотешил, – сказал Рома. – В зоопарке, что ли, клетку сломает? Какие на войне зоопарки… Может, меня еще африканский зверь слон затопчет по пьянке?

– Насчет слона на знаю, а насчет носорога точно…

– Значит, постараюсь в Африку не ездить, – сказал Рома. – Помню детский стишок: не ходите, дети, в Африку гулять… Ладно, поговорили. Не вижу смысла и дальше с тобой лясы точить…

Он цепко, многозначительно глянул на меня, и я опять-таки прекрасно понял ход его мыслей.

«Танкист» этот превосходно мог оказаться немецким агентом, наблюдавшим за воинскими железнодорожными перевозками. Со шпиономанией это не имело ничего общего: прекрасно известно, что агентов таких немцы вовсю используют, замаскированных под самых обычных людей так, что с ходу ни за что не разоблачишь. Куда там заслуженному артисту СССР…