Жалейка - Мельникова Мария - Страница 15

Перед Ефросиньей черной бурей проносились призраки пережитого – мертвые дети, пропасть с заточенной на дне чернотой, люди и демоны, которые желали ей смерти. Но главная боль, которая с каждым шагом, приближающим ее к кладбищу, становилась все сильнее и явственнее – это разоренная родительская могила. Фрося чувствовала страдания своей души, такой же разоренной и брошенной, страшно одинокой и никому не нужной. Девочка слышала собственный внутренний крик. От этого пронзительного внутреннего крика дрожь пробирала до костей, сознание мутилось. Не в силах терпеть эту пытку дальше, Фрося мечтала, чтобы поскорее наступило забытье без видений и переживаний.

…Медведь выходил с кладбища, как хозяин. Едва вдохнув воздух, наполненный Фросиным ужасом, он, будто ухмыляясь, ощерил пасть, свернул с дорожки и исчез в темноте.

– Ты видел?! – взволнованно зашептала Лида, стукнув брата локтем. – Это что, медведь?!

– Не знаю… Я никакого медведя не видел. Да и что здесь мог забыть медведь?

Фрося ничего не сказала, хотя сразу признала его. Теперь, едва не сгорев в доме Настасьи, который он поджег, девочка была уверена, что медведь-людоед причастен ко всем смертям и пропажам, случающимся в деревне. Возможно, и мама с папой исчезли именно из-за него. Это был не дикий зверь, а само исчадье ада.

Голова медведя-убийцы, который долгое время держал в страхе всю деревню, болталась на шесте у дома Игната, но медвежья злоба продолжала существовать. Дух медведя бродил по улицам, поднимал из прошлого ужасы, которые сотворил, и помогал миражам и призракам вновь обрести плоть.

– Ну что, идем? Или ты уже передумала? – Илья потряс Фросю за плечо, чтобы привести в чувство.

– Да, конечно… Идем… – торопливо ответила девочка.

Стараясь не смотреть туда, где была могила родителей, куда она протоптала глубокую, хорошо различимую, белеющую в темноте тропинку, Фрося стала подниматься на печальный холм.

Кладбищенские тропинки – широкие и едва заметные – напоминали переплетенье вен, по которым от живых бежало тепло любви и памяти к ушедшим родственникам.

Сегодня песчаные тропинки казались особенно белыми и разбухшими. Они будто пульсировали под ногами.

– Куда пойдем? – спросил Илья, остановившись и оглядывая кладбище.

– О! Давай бабушку навестим. Можно будет с ней поговорить, это ведь здорово? Хоть узнаем, как у нее там дела…

Илье с самого начала не нравилась эта затея, он воспринимал ее как чью-то глупую шутку. Сейчас, когда вокруг была ночь, когда шаг за шагом все сильнее бледнела Фрося, юноше не хотелось играть ничьими чувствами и воспоминаниями.

– Бабушку навестим завтра, – строго ответил он. – Ни ей, ни нам вот этого всего не надо! Пошли, Лидка, проводим Фросю – и домой!

– Так не пойдет! – возмутилась его сестра. – Зачем ты тогда нас сюда приволок?! Фроська вообще уже спала… Давай, Фрося, доставай свою дудочку и делай что нужно. Вот могила. Заодно узнаем, кто здесь похоронен. Если, конечно, все сработает.

Фрося достала из-за пазухи жалейку и, набрав полную грудь сырого кладбищенского воздуха, выдохнула. Над могилами пролетел сиплый шершавый звук. Ударяясь о кресты и надгробия, он разбивался на тысячи песчинок и смешивался с ночным воздухом.

Больше ничто не нарушило мертвой тишины.

– Пойдемте! – Решительно взяв девочек за руки, Илья потянул их к выходу. – Хватит! Все! Пора по домам! – бубнил он себе под нос.

Вернувшись домой, Фрося вновь достала из-за пазухи свою дудочку. Это был сверток из свежей бересты и камышовой трубочки – неумелое подобие той жалейки, которую она все последнее время хранила на груди.

– Баба Клава, что вы сделали? Где моя жалейка?! Верните ее, пожалуйста! Я умоляю вас, верните мою жалейку! Зачем вы так поступаете?! – Фрося плакала, в ее руках была подделка.

– Что сделано, то сделано, – тяжело вздохнув, сказала баба Клава и попыталась обнять девочку, но та отстранилась. – Мне больно смотреть на то, как ты гробишь свою жизнь. Понимаешь?..

– Вы украли у меня надежду! – закричала девочка. – Как вы могли?!

– Это не надежда, а мираж! Что ты получила взамен?! Фрося, ты ходишь едва живая, вот и все. А где правда? Где была, там и осталась, ни на шажочек не приблизилась к тебе. Хватит уже изводить себя, пора смириться и жить дальше.

– Куда вы дели мою жалейку? – дрожащим голосом спросила Фрося.

– В печку! И сожгла дотла! И не жалею об этом. Вот так вот! И думай обо мне что хочешь…

Девочка подбежала к печи и открыла заслонку: в жерле тепло и безмятежно мерцали угли. Все сгорело…

Девочка бросилась на свою кровать и горько, громко всхлипывая, зарыдала. Теперь у нее отняли последнее – могилу родителей и жалейку. Оставалась только одна надежда – ночь примирения.

В эту ночь Фрося не смогла уснуть от горя.

Когда в деревне закричали первые петухи, над ней склонилась баба Клава и тихо, чтобы не разбудить Настасью, прошептала:

– Пойдем! Пора выходить в поле…

Фрося поднялась, утерла от слез опухшее лицо и, не говоря ни слова, вышла во двор. Она шла за стадом, едва волоча ноги от усталости и тоски. «Зачем жить дальше?» – думала она.

– Я должна была это сделать, пойми меня – баба Клава первой нарушила долгое молчание. – Я должна была уничтожить эту проклятую дудку, которая ночь за ночью высасывала из тебя последние силенки! Не смотреть же сложа руки на то, что уже второй раз происходит на моих глазах! Тогда я не знала, чем это обернется, но теперь-то знаю! И все равно терпеть?!

Фрося подняла заплаканные покрасневшие глаза. Стараясь понять, о чем говорит баба Клава, она всматривалась в ее суровое обветренное лицо.

– Да! Я не в первый раз вижу, как твоя жалейка уничтожает людей.

После этого признания старуха пошла дальше, бормоча что-то себе под нос, примериваясь к словам, перекладывая их в голове с места на место, чтобы рассказать девочке тайну, которая мучила и не давала покоя.

Когда они с Фросей привели стадо на пастбище и сели в тени могучего старого дуба, баба Клава снова заговорила:

– В тот день я долго плутала со стадом в поисках хорошего пастбища. Вернулись мы позже, чем обычно. Потом дела закрутили. Я очень устала, но почему-то долго не могла уснуть. А потом в окошко постучал Павел, твой отец. Тихо, деликатно, чтобы не разбудить, если вдруг я уже сплю. А оно, стекло это поганющее, едва в раме держалось – задребезжало так, что я испугалась, аж на ноги сразу подскочила. Эх, если бы я только спала! Глядишь, все бы и обошлось…

Я впервые видела, чтобы Паша был таким нервным, заговаривался, будто слова сами собой путались – я даже не сразу смогла разобрать, зачем он пришел. Паша сказал, что Люба, мамка твоя, покормила тебя и убаюкивает… Вот-вот ты снова крепко заснешь, а им очень надо ненадолго отлучиться. Паша просил, буквально умолял, чтобы я пока побыла с тобой, покараулила младенческий зыбкий сон.

Фрося старалась не дышать, чтобы не пропустить ни одного слова. Она впервые услышала имена своих родителей! Оказывается, их звали Люба и Павел. До сих пор они были бесценными и любимыми, но безымянными.

– Я, понятное дело, согласилась, но при одном условии: Павел должен был рассказать, куда это они собрались идти на ночь глядя. Я не из любопытства расспрашивала, уж очень мне его волнение не понравилось! Мало ли что он удумал? Мало ли во что мог вляпаться?.. Всегда такой спокойный, доброжелательный, а тут вдруг руки трясутся и бледный как смерть… – Баба Клава остановилась, посмотрела на бледные впалые щеки Фроси и тяжело вздохнула. – Тогда он мне и рассказал про жалейку и даже показал ее.

…В жаркий день, когда в воздухе витали ароматы разогретых на солнце трав и цветов, старшая сестра отвела четырехлетнего Павлушу поплескаться на реку. Это был хороший, веселый и очень яркий день, который врезался в память как образ абсолютного счастья. Но все внезапно изменилось. Будто небо вмиг померкло, и взорвалась гроза.