Жалейка - Мельникова Мария - Страница 1

© Мария Мельникова, текст, 2023

© Оксана Ветловская, ил. на обл., 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Старуха теперь лишь хрипела. Ничего не говорила и не бранилась. Даже бред, последняя капля искаженного сознания, окончательно иссяк в ее пересохшем горле. Старуха лежала, зарывшись в одеяла и платки на горячей, хорошо натопленной печи, но ее все равно колотил озноб.

Девочка вытащила из жаркого жерла тяжелый чугунок и налила кипяток в глиняную чашку.

– Бабушка, возьмите чайку. Горячий… Обогреетесь, – предложила Фрося, встав на скамейку и заглянув на печь.

Старуха не ответила.

– Бабушка, я сейчас за дядей Игнатом сбегаю. Потерпите, я мигом… – испуганно прошептала девочка, увидев ее черное морщинистое лицо, искаженное то ли судорогой, то ли невысказанной злобой.

Фрося торопливо соскочила на пол и, прикрыв за собой дверь, выбежала на улицу. «Дядя Игнат все может! Он все умеет. Он ничего не боится. И нам поможет… – твердила она на бегу. – Бабушка скоро умрет, а я сиротой останусь? Совсем одна…»

Перед глазами мелькали низкорослые васильки и ромашки, заполонившие давно не езженную дорогу. Попадались под ноги, кланялись, но девочка не обращала на них внимания.

Родителей Ефросинья помнила только с чужих слов и по одной давней затертой фотографии, на которой сидели, застыв в напряженных позах, трое: кудрявый мужчина, русоволосая полная женщина в блестящих бусах и их маленькая круглолицая дочка. Девочка выглядела так же, как и все толстые, довольные жизнью годовалые младенцы. Фрося, худенькая и бледная, будто наспех начирканная на прозрачной кальке, никак не могла найти в этой счастливой девочке даже отдаленного сходства с собой. Она просто поверила, что в ее жизни когда-то давно было это мгновение и были мама и папа, которые ее любили. Эта вера согревала в тяжелые времена, которые черной вереницей с самого раннего детства шли за Фросей по пятам.

Эту фотографию ей отдала соседка, баба Клава, с которой каждое утро, на заре, они выгоняли на пастбище деревенских коров.

– Держи! – сказала она однажды. – Нашла давеча у себя. А мне-то зачем? Своего добра некуда девать. Нажила мусора за все-то годы… Выкинуть вроде жалко, все ж таки люди были. Бери. Должно быть, это твои родители, а, значит, и ты собственной персоной…

Никто в деревне не знал, когда именно пропали Фросины мама и папа и что с ними сталось.

– Сгинули, наверное, – пожимали плечами соседи.

Когда Фрося подросла и попыталась узнать что-то о родителях, их уже никто не помнил. Они были пришлыми. Появились из каких-то других краев, пожили недолго, а потом исчезли. Так всегда бывает: чужаки приходят, уходят, потом появляются новые и тоже пропадают. И след, который они оставляют, так же незначителен, как след осенних листьев, которые гоняет по свету ветер.

Однажды вместо Фросиных родителей в доме зажгла свет и затопила печь старуха – должно быть, отцова мать. Она же стала дальше растить девочку. Бабушка оказалась не доброй и не заботливой: не дала Фросе умереть от голода и холода – и только. Не приласкала. Не пожалела…

Когда девочке исполнилось шесть, вся работа по хозяйству и мелкий приработок легли на ее острые вздернутые плечи.

Старуха никогда не отвечала на расспросы Ефросиньи, которая молила и упрашивала рассказать хоть что-то о судьбе ее родителей – откуда они пришли, какими были. Однажды старуха схватила ее за руку и притащила на кладбище.

– Вот здесь они. Поняла? Здесь. И больше не лезь ко мне! А то пожалеешь!.. – прошипела она.

Не рассчитав силы, а может и специально, старуха толкнула девочку, и та упала на запущенную, застланную пожухлой травой могилку с покосившимся крестом и отмытой добела дождями табличкой.

Старуха давно скрылась из виду, а девочка продолжала лежать на могилке и плакать. Она не помнила ни маму, ни папу, но очень их любила. Всем сердцем. До дрожи. До боли.

Больше любить ей было некого.

С тех пор Фрося никогда ничего не спрашивала у бабушки, но каждую свободную минуту проводила на могилке родителей. Поправила крест, как смогла, прибралась, посадила лесные цветы.

Старуха больше на кладбище не показывалась. Ни разу. Вскоре она захворала, а потом и вовсе слегла. Поначалу все больше ругалась, винила в болезни Фросю. «Лучше было тебя, крысеныша, утопить, чем так бездарно лишиться жизни…» – зло шипела она с печи.

Потом забредила и чем дальше, тем хуже, а когда слова все закончились, захрипела голой ненавистью – так, что и подойти лишний раз было страшно. Особенно ночью… Особенно, когда в окошко заглядывало бледное лицо луны.

«Неужели она и правда когда-то дала жизнь моему отцу? – с грустью думала Фрося, с головой прячась под одеяло от холодной страшной ночи и от своей единственной родственницы. – А вдруг папа был таким же?.. Чужим, злым, черствым… Нет! Не может быть! Он был хорошим! Очень хорошим!!!» – Сердце девочки сразу вступилось за человека, которого любило, несмотря на давнюю разлуку и плотный, черный занавес забвения.

Огромное любящее сердце Фроси согревало ее маленький мир, едва сокрытый от посторонних глаз тонкой человеческой оболочкой.

Игнат жил на хуторе у самого леса. В небольшой избе, возле которой заканчивалась деревенская дорога.

Он не растил огород и не засеивал поля, весь участок возле дома зарос полевыми душистыми травами, вместо сада шелестели осины и клены. В этой запущенности было что-то дикое, буйное, свободное.

Фрося любила бывать в гостях у дяди Игната, пить чай с диким медом, слушать длинные сказочные истории, которые он рассказывал умело и с удовольствием. Игнату нравилось, что возле него всегда вьется деревенская детвора, и никогда не жалел для ребят ни времени, ни чаю.

Единственное, что всегда пугало – это голова медведя, насаженная на высокий кол, вкопанный возле крыльца его дома. Фросе было так страшно на нее смотреть, что даже руки начинали дрожать и отниматься.

Это была здоровенная голова, покрытая рубцами и струпьями. Шерсть висела клоками, пасть была ощерена, по зубам ползали мелкие жучки и черви. Один глаз у медведя был выбит и зарос корявым уродливым шрамом, место второго занимал мутный стеклянный шар.

Игнат тоже был пришлым, как и Фросины родители. Откуда он пришел – не знал никто, даже он сам. Голова медведя была единственной вехой его прошлого, поэтому он хранил и берег ее. Тем более это была славная веха.

…Медведь-людоед много месяцев держал всех в страхе. Он подкарауливал людей, терпеливо выжидая добычу. Темными ночами приходил в деревню, бродил по улицам, кидался на заборы, убивал собак. С первыми лучами солнца он, хромая, возвращался в чащу. Но страх у людей не проходил. Казалось, в любую минуту медведь может появиться снова. Он вселял в деревенских жителей такой ужас, что никто не решался выйти с ним на бой. Медведя-убийцу не брали пули, он не боялся огня. Казалось, что это не зверь, а настоящее проклятие.

Люди не смели и близко подойти к лесу. Никто не ходил за ягодами и грибами, не заготавливал дров и сена на зиму. При этом все понимали, что впереди смерть – чудовищно быстрая от лап медведя или долгая и мучительная в цепких когтях голода и лютых морозов.

И тогда трое деревенских мальчишек решили всех спасти. Их ослепила жажда подвига. Ребятам казалось, что они хорошо подготовились к смертельно опасной встрече. В их арсенале была и отрава, завернутая в куски мяса, и самодельные бомбы, и сложный план действий, который они держали в тайне.

Ночью накануне их похода медведь-людоед буйствовал в деревне, сломал клеть, задрал коз, пытался вломиться в дом.