Рассказы - Демина Карина - Страница 9

И все ж он ее предаст.

Письмо… мне нравится смотреть, как он пишет, задумчиво грызет перо, пальцы в чернилах, а по чистому листу скользят тени и кажется, еще немного и они сами расчертят бумагу изысканной вязью слов, тех самых, что ускользают от него. Мне очень хочется, чтобы письмо получилось, наверное, я чересчур сентиментальна. Отползаю в угол, чтобы не мешать, хотя он и без того не видит, но все-таки…

Все-таки предаст. Осталось десять дней.

Ее рука чертила буквы нежно, будто рисовала акварель… возможно натюрморт мгновенья с синим шелком и лодочками из лепестков стыдливой яблони… он читает, долго, вдумчиво, лаская взглядом незримое свидетельство ее любви. Сегодня же сядет писать ответ, а я, свернувшись в уголке палатки, буду наблюдать. Потом мы вместе выйдем, чтобы отдать письмо курьеру. Человек впереди, а я за ним, след в след… мимо палаток, караулов, сквозь запахи войны и дым людских эмоций, просачиваясь сквозь страх и чувство долга, отбрасывая ненависть и предчувствие боли.

Недолго ждать, уже послезавтра…

Сегодня. Шеренга в шеренгу, ровным шагом, под барабанную дробь, сминая траву и загораясь желанием выжить, вперед, через поле… навстречу другим таким же, обделенным миром. Рев пушек, шорох пуль и белой тучей дым, да первый шелест крыльев.

Не слышат. Упрямые и невиновные в своем упрямстве, идут на бой. Он в третьей шеренге, а я за спиной, касаюсь мундира, предупреждая.

Поздно.

Пуля в шею и россыпью кровавых капель роса полуденной войны. Сегодня много будет тех, кто предал, и тех, кто убивая, спасался от предательства.

Ловлю звезду души, в его глазах не я, валькирия, но гаснущий огонь несбывшейся любви, той самой, с запахом цветущих яблонь и желтым солнцем на цепочке… и ей он улыбается, а я краду улыбку. Преступленье? Пускай. Ведь тем, кто собирает души, дозволена лишь тень чужой любви, отравленная знанием грядущей смерти…

В маленьком садике мадам Люи всегда тепло, и солнце светит одинаково ярко, а если и идет дождь, то легкий, светлый, разукрашенный акварелью радуги, оттого и нравится мне здесь, хочется сидеть на выглаженном солнцем пороге, слушая неторопливую речь и, по мере возможности, запоминая.

Запоминать тяжело, ну не укладываются знания в голове, зато питомцы мадам Люи сами тянуться к моим рукам. Мадам говорит, что у меня талант, не знаю, мне просто хорошо здесь.

Россыпь белых звезд на тонкой нити стебля, норовят спрятаться, укрыться в зеленых ладонях листьев.

– Девичья невинность, – мадам осторожно подымает соцветие, и белые лепестки в солнечных лучах стыдливо розовеют. – Увы, совершенно не переносит темноты и мужских прикосновений…

На всякий случай отодвигаюсь, ну ее, тем более, ничего красивого не вижу, так, переливается мягким перламутром и все, вот то ли дело соседка…

– Бабочка или огнекрылка, эту если хочешь, погладь, она ласку любит…

Трогаю лепестки, плотные, но в то же время нежно-бархатистые, а цвет не понять какой, то ли желтый, то ли оранжевый, а у основания и вовсе красный. Самый крупный из цветков мягко льнет к руке, лепестки прямо на глазах теряют былую упругость, а огненное многоцветье разрезают черные пятнышки.

– Еще Бабьим веком величают… – добавляет мадам Люи, присаживаясь рядышком, от нее пахнет пóтом, немного землей и табаком. Сама она некрасива, крупнотела и неопрятна, мешковатый фартук ломкими складками, испачканное землей платье, полурыжие-полуседые волосы. Еще мадам Люи много курит, приговаривая, что это – не самый большой из грехов, а пастор Гарм, хоть и ворчит, что негоже смотрительнице сада баловаться табаком, но запретить не смеет.

Мадам Люи не принято перечить, вот вырасту, буду на ее месте, тогда и…

– Дурак, – беззлобно замечает она, и в очередной раз становится стыдно за свои мысли, а из дальнего уголка сада доносится то ли звон, то ли смех серебристо-стальных колокольчиков Совестницы, ну эта никогда не упустит случая напомнить о себе.

– На вот, лучше, подкорми сходи, – мадам Люи протягивае кривобокую склянку мутного стекла, почти до краев заполненную чем-то бурым, густым и неприятным даже на вид.

– Давай, бери, помнишь, что делать?

Помню. Склянку беру осторожно, все чудится, будто содержимое просочится сквозь тонкие стенки, испачкает руки так, что не отмоешься, и иду в дальний угол садика. Мимо грядок с седовато-зеленой Жалельницей, листья которой постоянно блестят капельками росы, мимо бледной, неприглядной Благодати и черно-бурой, ощетинившейся колючками Зависти. Ишь разрослась, надо будет подрезать. А вот Златолюбка, темно-зеленые, глянцевые листья и россыпь плоских желтых цветов, ну точно монеты на веревочке, правда, мадам Люи отчего-то считает Златолюбку сорняком и нещадно выпалывает, а по мне так красивая…

Ну вот и нужная грядка, совсем крошечная, двумя ладонями накрыть можно, это потому, что цветы здесь больно редкие и капризные… к ним особый подход нужен.

– Здравствуйте, – я всегда здороваюсь с ними, и они отвечают. Благородница сворачивает жесткие лиловые листья, позволяя добраться до корней, и доверчиво-пушистая Преданность следует ее примеру… правильно, мои хорошие. А стебли-то присохли, ну ничего, сейчас я вас подкормлю.

Зубами выдираю пробку, уже не боясь того, что внутри склянки, и осторожно разливаю ее содержимое по грядке. Десять капель одной, десять другой… и хрупко-прозрачной, почти как стекло, Чистоте тоже. И Любви с ее жесткими стеблями и мягкими разлетающимися в прах при малейшем дуновении ветра, цветами… на всех хватит.

Солнце печет спину, выплавляя пот, но мне все равно хорошо, радостно. Последняя капля крови нечаянно падает на корни Нежноцветы… ну вот, отвлекся, называется. Теперь съежится испуганным шаром или вообще завянет со страху. Нежноцвета крови не любит, пересадить бы ее, да ведь погибнет одна, капризная… только среди этих, прикормленных, и уживается.

– Ну извини, не хотел…

Мягкие листочки доверчиво распускаются, только дрожат немного, наверное, со страху. Нежноцвета красивая, а какая – и не скажешь, мне вообще говорить сложно… разве что с цветами, а с людьми – никак.

Выкопать бы чего-нибудь… у мастера Тако дочка родилась, вот бы славный подарок вышел. Мадам Люи часто делает людям подарки, и я буду, потом, когда вырасту и научусь правильно выбирать цветы…

Шелковые листья Нежноцветки тихо шевельнулись… будто вздохнула. А чего вздыхать-то, хорошо ведь и солнце светит.

Свет мой зеркальце, скажи, да всю правду доложи… хотя нет, не надо правды, не сегодня, не сейчас, пощади, мое зеркальце, хотя бы ты, от остальных не жду, остальные с радостью рисуют мои морщины и мучнистую белизну кожи. Остальные ловят серебряные нити в волосах и потекшую линию подбородка, остальные перешептываются, перемигиваются бликами света.

Ненавидят.

Они меня, а я их, только ты, мое зеркальце, любишь, только ты достаточно милосердно, чтобы лгать, а я, радуясь, с готовностью верю в эту ложь. Спасибо тебе, ты помнишь, какой я была, ты не хочешь видеть, какой я стала, и глядя в темное стекло я возвращаюсь в прошлое, всего на мгновенье, на пару слов.

… кто на свете всех милее?

Я. Помнишь, как он меня любил? Как в один голос с тобой шептал, что я – самая-самая? И я помню, все, каждую ночь, каждый час, и розовые лепестки у ног, и шелк наряда, скользкий, холодный и неуместный, и собственный стыд, сжигающий и подталкивающий к самому краю… и свадьбу помню.

Славословия, поэмы, сказания и баллады, обо мне, для меня… очи огненные девы лесной… ворожея… северная звезда…

Перегорела звезда, поблекла, постарела… он тоже, но почему-то не так сильно. Или я просто не вижу? Люблю ведь, все равно люблю. А он меня?

Ответь, мое зеркальце, ты же знаешь правду…

Хотя нет, лучше молчи. Молчи и вспоминай, с тобою легче, с тобой сквозь время, туда, где только радость, только счастье, днем и ночью, бесконечное, всеобъемлющее, пугающее. Куда оно исчезло? А главное, когда? Не знаешь? И я тоже.