Немного любви (СИ) - Якимова Илона - Страница 22

— Пан инспектор старый.

— И ленивый?

— Нет, опытный.

— Но я же могу зайти сверху — с жалобой, что ты не желаешь сотрудничать.

— Не зайдешь, Гонзо. Нет, ты, конечно, с твоей скользящей способностью влезть без мыла куда угодно, можешь зайти, но тогда я действительно не пожелаю сотрудничать. И ты сразу поймешь разницу между сейчас и потом.

Это он услыхал уже в спину — засунув под тарелку пару купюр, глотнув для храбрости, стремительно вымелся вон, на Цигелну.

Далеко не ушла.

Стояла, странным взором вперясь в разрезанное надвое оконной рамой лицо Франца Кафки в розовом доме напротив. Ярко-синяя куртка, алые вельветовые джинсы, берет и шарф осенне-коричневые с переходом в болотно-зеленый. Очень ренессансный берет. На ком другом подобный подбор цветов смотрелся бы чудовищно безвкусно, но это же Эла, ей можно. Подошел — она даже не обернулась.

— Я... Ты... Слушай, я очень рад!

Самое нелепое, что можно было сказать, но сказал первое, что пришло в голову, с удивлением ощущая, что говорит правду. Действительно рад. Или просто приход на адреналиновый шторм в крови, вызванный встречей? Эла Батори рядом с ним, как много лет назад? Уму непостижимо. И совсем не изменилась... почти. На диво хорошо выглядит. Ноги, грудь и задница остались на месте, но остриглась короче и пополнела. Яну не хватало той ее длинной косой челки — даже визуально, не говоря уже.... Как она скользила этим каштановым ливнем вдоль по его обнаженному телу от лица к бедрам! Ни одна из его бывших не додумалась до столь изысканной ласки, а Ян ценил красивые жесты. Он кашлянул и покосился на нее, так и глядящую мимо. Грудь размера С скрашивала любое безнадежное предприятие. Он не гадал, какой она формы, потому что помнил. Ерунда это все, когда понтуются «забыл», все равно помнишь каждую хоть самомалейшей деталью, особенно вспыхивает в голове, если снова приведется встретиться. Грудь всегда сильно отвлекала от того факта, что Эла не была дурой, отвлекла и теперь. Теперь у нее лицо недовольной кошки, темные круги под глазами и полное пренебрежение к своей красоте. Но как же хороша и такой... С любой другой он бы попытался обновить приятные воспоминания, но... Это же Эла. Размер груди не компенсирует размера тараканов. И тогда-то дурак был, что повелся.

Она, наконец, отклеилась взглядом от пана Кафки и уставилась на него, не сделав и попытки сбежать. Осматривала как ощупывала — по плотности взгляда. Спросила, прищурясь:

— Погоди, ты... седой?!

Седой Грушецкий, божечки. Ее чуть покачивало, мостовая плыла из-под ног. Паника скрутила, словно рукой сжала желудок. Даже вечно юный Грушецкий теперь седой. Он молчал, нависал над ней, только глаза сияли.

— Эк тебя жизнь потрепала, Яничек. Или, прямо скажем, бабы?

— Прямо не скажем, Эла.

— Ну конечно, конечно, увертлив до последнего вздоха. Давно завел себе нового зверька? Или будет правильнее сказать: заимел нового зверька?

— Тебе не идет пошлость.

— Вот еще ты будешь решать, что мне идет, что нет.

— Тебе с чего сдалась моя личная жизнь и мои бабы? Тебя вроде бы это довольно давно не касается. Это все, о чем бы ты хотела меня при встрече спросить?

Только в этом раздражение и проскочило, как посмотрел. Только на малую крошечку выгулял себя, позволил уследить за нутром. Значит, где-то внутри еще живой, значит, можно и нужно достать в живое:

— Ты думаешь, мне еще есть, о чем тебя спрашивать? Думаешь, что-то осталось? Прага — последнее место на земле, где я хотела бы оказаться вместе с тобой снова.

Пожал плечами:

— Ясно. У тебя ничего не поменялось. Ты так и не простила меня за чувство, которое сама же к себе ко мне и испытывала. Если бы я мог усилием воли включить любовь, то я бы непременно...

Дернулась, словно обварил ее кипятком, а не довольно с его точки зрения тактичным образом вспомнил минувшие дни:

— Какой же ты мудак, Грушецкий! Какой. Ты. Мудак. Никогда не говори ничего подобного ни одной женщине — про усилие воли — если, конечно, у тебя возникнет в жизни хоть одна, которая будет тебе не как я, а действительно дорога.

Уже. Уже возникла, но предпочел, понятное дело, промолчать. Возразил с досадой:

— Я вот говорю тебе что-то человеческое, но для тебя остаюсь просто мудак. Если раньше мы хоть в чем-то пересекались в понятиях о жизни, то теперь... а, нет никакого смысла в этих разговорах.

— Нет, — она снова чуть покачнулась. — Нет смысла, Ян, и не было. Я всегда разговаривала с пустотой внутри тебя, которую сама же и наполняла смыслом. А с кем разговаривал ты? Мне на Нове Место. Сделай одолжение, оставь меня в покое и вали по своим делам. А Йозефу я сама все скажу, пусть подложит под тебя Богумилку, она в твоем вкусе и судмедэксперт вдобавок...

— Да лесом всех Богумилок, Эла, мы не виделись десять лет, я... ну неужели это все, что ты мне скажешь?!

— Ты меня предал.

— Ты заблокировала меня в соцсетях!

— Каждый в любой момент времени может откатить условия взаимодействия до приемлемых. Ты откатил до того, как было удобно общаться тебе. Ну и я — как удобно мне, в свою очередь.

— То есть, не общаться.

— То есть, да. Человек, которого я любила в тебе, умер давным-давно, много чести оставаться в контакте с его бренной оболочкой.

— Я тебе говорил, что так будет. Я сделал, что ты хотела, в итоге потерял друга. Любовь все разрушает.

— Ты поимел друга, если точней. Всего-то и надо было, чтоб сохранить дружбу, быть немного честней — с другом, даже если он женщина. Я же спрашивала тебя до встречи, с кем ты. Разве ты ответил мне как есть? А потом, лежа со мной, писал своей девке «хочу к тебе» и показывал мне, как другу, эту переписку... Любовь разрушает? Любовь созидает все, если ты осмелишься отдаться ей, как потоку, как пламени...

— Отдаются обычно женщины. Это не ко мне.

Пустой и пошловатый. Как ты безжалостна, жизнь, к лучшим своим творениям.

— Я не понимаю, зачем тебе это было нужно, Ян, если не значило ничего.

— Ну почему ничего?

— По результату.

— А какого результата ты ждала? Ты получила, что хотела — меня — так? Ну, не роман же было с тобой заводить.

Каждым словом делал нестерпимо больней. О да. Четко и правдиво — роман заводят с другими. А ты в пролете всегда. Ты не из тех, с кем заводят роман живые человеческие мужчины, желаемые тобой превыше всего. Не роман. Зачем же было тогда... если не значило ничего?!

— Так или иначе, ты выбрал то, что выбрал. Имей теперь то, что выбрал. И нет, мне неважно, что ее хватило тебе только на три года.

— Так ты все же следила за моей жизнью? Польщен.

— Вместо меня ты выбрал того себя, которому время от времени нужна новая щель. Прекрасно, это твой выбор. Но при чем тут так называемая дружба? Вот с этим я должна была «оставаться в контакте»? Самому нигде не печет от постановки вопроса?

— Подожди. Я давно хотел сказать тебе, но все не случалось. Прости за все — и за все спасибо.

— Да пошел ты! Не нужна мне твоя благодарность. И извинений твоих я не принимаю. Для меня вся эта история была не про «прости и спасибо». Для тебя это просто слова, ничего больше, а мне подаяний не нужно, Яничек, перегорело. Мало того, что перегорело, так и не было ничего. Единственный реальный твой вклад в мою жизнь — то, что ты был сделанной мною ошибкой. Сам же ничего не сделал и не вложил. Ты умер для меня, и я не рада явлению подгнившего трупа. Смердит!

Развернулась, не прощаясь, пошла прочь.

Грушецкий некоторое время смотрел ей вслед, потом пожал плечами, медленно двинулся обратно вверх по Цигелне.

На Прагу пал снег.

Никогда не возвращайтесь в те места, где были счастливы или несчастны, велика вероятность встретить там себя самого. И вряд ли вам понравится это свидание. Войти в ту же Влтаву можно только за тем, чтобы утонуть. По началу встречи Эла была в ужасе, откровенно говоря. Потому что легко и удобно ненавидеть человека, который крепко поднасрал тебе трусостью сто лет назад, но попробуй поненавидь его, когда вот он, стоит рядом, глазами сияет, «я рад!». Но это же Ян, он быстро набрал очки до прежнего левела... В панике хотела сбежать, едва лишь его увидела, но сил хватило только рявкнуть на них обоих и за дверь выскочить, а там уже ноги отказали до слабости. Пока же стояла, хватала воздух ртом, он ее и настиг. Тактичности и деликатности Грушецкому от природы не выдали, хотя он и считает себя таковым — отсюда и проблемы. Сперва заехал под ложечку, потом добил в висок своим «прости и спасибо». Прости и спасибо, вашу ж мать! Изящней оформить равнодушие невозможно. Хотя... разве она ждала чего-то еще? Через пять минут ненавидела его уже, как родного, будто вчера расстались. Больнее всего, что и был родным — несмотря на то, что сука трусливая. Нет, это уметь надо: встретил десять лет спустя только затем, чтоб повторно проститься! С благодарностью, заметим, проститься, не как-нибудь... Перейдя за мост, перестала для себя оправдываться, что это ветер и ночь в лицо — нет, рыдала злыми слезами. Шла и рыдала вдоль всей мостовой скульптурной галереи. Это его равнодушие куда хуже прямого физического удара. Скотина. Не помнила уже, как прикасался, что говорил, каков был на вкус, не говоря уже о постели, но попал своими «извинениями» в самое нежное, незащищенное. Ну вот зачем ему это нужно — раз за разом ножик поворачивать у нее в кишках? За что мир так несправедлив к ней, что сталкивает с ним снова и снова? Просто чтобы напомнить: как была нелюбима — так и осталась, пожизненное клеймо. С набережной свернула в узкую улочку, в проходной двор за Танцующим домом, стремясь просто сбежать от толпы, среди людей было больно как никогда, и слабое сияние, расходящееся от них, слепило без того раздраженные глаза. В тупике облегченно привалилась к стене, зажмурилась, заревела в голос. Простучали шаги в двор, какие-то руки теребили ее за рукав, за плечи, кто-то бормотал молодым голосом: