Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Коллектив авторов - Страница 45

— Болота… — задумчиво произнес он.

Самолет почти падет. Рагожин светился на пол и, прижатый к стене, испуганно тер глаза. Валентин, спавший в хвосте рядом с курилкой, прокатился по полу, но не проснулся — думал, что все ему снится. Николай Николаевич, предусмотрительно пристегнувшийся ремнем, висел вниз грудью. Михалыч, хватаясь за что попето, уже пробирался в кабину.

Сам я застрял между кресел, а выбравшись, не удержался на ногах и влетел в кабину затылком в Михалыча.

Михалыч боролся с автопилотом. Оба в возрасте, оба не совсем здоровые, но упорные, они с металлической силой тянули штурвал каждый в свою сторону. Я решил помочь и начет говорить:

«Да не связывайтесь вы с ним!» И тянуть Михалыча обратно.

— Витька, ты что?! Ошалел! — отбивался он.

— Петр Михайлович, успокойтесь, — не унимался я. — Вам нельзя волноваться!

— Мы же разобьемся! Пусти!..

— Петр Михайлович! — я хватал его за руки. — Подумайте о себе!..

В ярости он отпустил штурвал и оттолкнул меня. Глаза такие злые, что казалось, из них, как из пистолетных стволов, вылетят пули.

А самолет падал. Померанцев кричал: «Помогите!», имея в виду Рагожина. Рагожин обливался горючими слезами. Его чемоданы, кувыркаясь, пролетели из конца кают-компании, хряснулись рядом с ним и затихли, как умерли. И еще что-то все время настойчиво стучало.

…Опасный, смертельный трюк. Тушка никогда бы на него не решился, но выбирать не приходилось. Трюк, основанный на точном расчете конструкторов, на знании человеческой психологии, на уверенности в своем праве рисковать. Тушка не падал — он летел к земле, собирая силы для рывка. Пять… три… сто метров двадцать сантиметров оставалось до болота, мрака и безвестности. Напружинились переборки, занемели в непосильной тяжести крылья — дрогнул турбореактивный первенец отечественной гражданской авиации, заскрежетал, охнуло что-то в кабине, в кают-компании запахло перегорелыми проводами, пополз едкий дымок. Каждая заклепка испытывала невыносимое напряжение, а уж о людях — и говорить нечего!

Судорогой дернуло самолет, но не скрутило — потянул он, потянул, потянул ровнее, вверх нос задрал, а подняться сил уж не было, так и летел — грудью вперед, вопреки всем законам аэродинамики. Летел из последних, самых-самых последних сил, искал среди болотного пространства место, куда лечь, затаиться, отдышаться… Нашел!

По болоту ходила цапля, ступая высоко и как бы презрительно. Солнце светило ровно, скупо, безрадостно.

Я отполз от иллюминатора. Валентин пытался открыть дверь, ее заклинило при посадке, дергал ручку, пинал ногой.

Рагожин перебирал в чемоданах остатки багажа, был бледен и опустошенно спокоен. Померанцев и Михалыч, охая и кривясь от ушибов, водили по карте пальцами, пытаясь разобраться, где мы. Получалось — черт знает где!

Судя по показаниям приборов (стекло манометра треснуло, на полу валялась красная стрелка), пролетели мы довольно много. Более точно Михалыч обещал установить по звездам, когда опустится ночь.

— Смотрите! — закричал я. И сам испугался больше всех.

В иллюминатор, что над правым крылом, глядели жадные, большие глаза.

Мы замерли. Михалыч потянулся за разводным ключом. Глаза глядели прямо, с какой-то твердой убедительностью, и в то же время вроде не замечая нас, хотя самолет просвечивался низким солнцем насквозь. Когда страх немного спал, я различил и лицо незнакомца, оно было покрыто бурой мелкой шерстью, а вместо носа был… клюв.

Николай Николаевич потянулся за фотоаппаратом. В глазах за иллюминатором мелькнула настороженность, голова отшатнулась, а иллюминатор закрыла розовая ладонь с растопыренными пальцами.

— Рука! — тихо ахнул Рагожин.

Рука, приплюснутая к стеклу, оттолкнулась, и существо пропало. Мы кинулись к иллюминаторам — никого.

Валентин опять подергал дверь, рванул сильнее, она открылась, стукнув его по лбу, как бы в отместку. Снаружи влажно дохнуло болотом, вдалеке раздался вой.

— Кто это? — Рагожин оглянулся на нас. — Птица? Шакал?

— Рука-то человечья… — сказал Михалыч. Встали у открытой двери, чего-то ждали.

— Существует такая легенда, — начал Николай Николаевич, — много-много веков назад жил-был юноша по имени Ахол. Он был горд, как сокол, силен, как медведь, быстроног, как олень, и мог плавать, как рыба…

— У нас тоже на скважине… — встрял Валентин, но Михалыч сделал ему знак помолчать.

— И вот однажды люди племени, в котором он жил, вздумали выбрать себе вождя. И было на звание вождя два претендента: сильный и гордый юноша Ахол и старый, глупый Эолито, погрязший в грехах и праздности.

И вот собрали большой сход. Первым стал говорить юноша. Он сказал, что если его выберут вождем, то сделает, чтобы все в племени были такие же сильные, смелые и гордые. И так же, как он, рисковали бы своей жизнью во имя других, и с честью преодолевали бы трудности!

Потом вышел вперед Эолито и сказал:

«А если я буду вождем, вам не придется рисковать собой и преодолевать трудности, а будете вы вести жизнь, какую веду я: спать, есть и предаваться наслаждениям столь же часто, сколь возникнет к тому желание».

И стали люди племени совещаться. Одни брали сторону юноши, но другие доказывали, что это неразумно, что можно считать себя гордыми, смелыми и честными, не подвергаясь каким-либо испытаниям. И большинством голосов вождем был избран Эолито… Толстый, глупый и бездарный, он в тот же день приказал изгнать юношу Ахола из племени. Покинул юноша Ахол свои родные места, а поскольку он был горд, как сокол, силен, как медведь, бегал, как олень, и плавал, как рыба, он…

— Превратился в!.. — догадался Валентин и не договорил.

Вдали опять послышался вой.

— А племя как же? — спросил Рагожин.

— Племя… — Николай Николаевич пожал плечами, — погрязло в лени и распутстве и вскоре было завоевано воинственным народом аббу и распродано в рабство по удешевленным ценам.

Николай Николаевич раскурил трубку, и в самолете приятно и мужественно запахло табачным дымом. И опасность словно куда-то отодвинулась. Валентин выглянул наружу, сунул два пальца в рот и, тараща глаза, пронзительно засвистел. За чахлыми осинами и кустарником сильно и быстро что-то зашлепало по воде, и — никогда этого не забуду — в воздух поднялся человек, нет, не человек, а какое-то человекообразное существо с крыльями и, поджав колени, полетело низко прочь, оглашая окрестности надсадным воем, от которого леденела кровь.

И опять в самолете раздался какой-то стук. Доносился он из багажного отсека.

— Что за черт! — чертыхнулся Михалыч. — Валя, разберись-ка тут! А мы с Виктором… пойдем посмотрим…

Спустились осторожно по веревочной лестнице. Самолет, слегка накренившись, стоял на краю довольно обширной поляны.

Трава была густая и доходила местами до плеч. Опасность могла таиться повсюду. Михалыч шел первым, левой рукой разводил траву, правую с гаечным ключом держал наготове.

Скоро ноги стали вязнуть в трясине. Мы взяли в сторону, ближе к кустам, прошли не более ста метров и вновь были вынуждены остановиться. Как вкопанные.

— Что это?! — вздрогнул я.

Это было горе. Белое и горькое-горькое. Оно лежало среди высокой травы, и то место, где оно лежало, было обуглено.

— Вот оно, значит, как обернулось все… — проговорил Михалыч. И крепко взял меня за руку повыше локтя. — Горе горькое мы с тобой нашли, Витя…

— Но… но, может быть, оно не наше?!

Я говорил искренне. Несмотря на вынужденную посадку, я не чувствовал себя несчастным, напротив — я только-только, будто после долгой болезни, входил в жизнь полнокровную, настоящую. Нет, это горе было не мое!

— Это не мое горе, — убежденно сказал я Михалычу. — Может быть?..

— Мое, что ли? — Михалыч усмехнулся и сдвинул фуражку на затылок. — Эх, лучше не вспоминать! Свое я и утопить пытался и… забыть. Придешь куда: в театр, кино, в компанию какую, посидишь там — и деру домой. Думаешь: забыл, оставил, нет его больше у тебя, а оно — тут как тут! Бывало, утром проснешься, если сон был хороший, со сна еще улыбаешься, но уже чувствуешь — тут оно! Никуда, подлое, не делось! Намучился. А потом… старушку одну встретил в электричке — помог ей сумку донести, она и посоветовала: сжечь. Ну а для этого и самому надо гореть: на работе ли, в любви… Я выбрал работу. По две нормы в день без выходных и праздников. Спал в президиуме на собраниях, куда выбирали как передовика… Нет, это не мое, — просто сказал Михалыч. — Чужое горе мы с тобой нашли, Витя, выходит…